Олечка, ты, конечно, можешь меня упрекнуть в том, что я так безжалостно обошлась с Маратом. Бросила, уехала — и все тут. Но если бы это было так, я прокляла бы себя! Вся и беда, что в жизни все не так просто. Ему я дала понять, что меняю любовь на благополучие, что приношу себя в жертву ради спокойствия мамы, ибо она смертельно больна. Но суть-то в другом. Я ведь никогда не говорила ему о том, что мы репрессированы. Я не могла этого сделать, потому что знала — из какой он семьи. Отец Марата — революционер, ветеран гражданской войны, очень заслуженный человек, к тому же работник ЦК. Я никогда не допускала мысли омрачить существование моего Маратки. Прошу тебя, Оленька, об этом ему ни слова. Но если вы увидите его или переписываетесь с ним, то не забывайте сказать: «Привет от Тони».

Я с трудом дочитал письмо. Меня бросало то в жар, то в холод. Боже, какое благородство со стороны Тони! Но какая роковая ошибка! Да никогда бы мой отец не встал на моем пути! Никогда бы не сказал «нет»...

Я вскакиваю из-за стола и словно помешанный мечусь по веранде. Оля, прикрыв дверь, следит за мной. Я вдруг замечаю ее, и у меня вырывается крик:

— Но почему вы мне тогда не сказали? Ни она, ни ты!

— Поверь мне, Марат, я ничего не знала, — с жалостью говорит Оля и, подумав немного, добавляет. — И Тонечку не вини... Права она. Это письмо четырехлетней давности, но Тоня и сейчас думает так же. Я часто получаю от нее письма... Не вини ее ни в чем! Не будь жестоким. Она по-прежнему любит тебя. И ты никогда не забудешь ее: она не позволит тебе этого сделать.

Я слушаю Олю и молчу. Молча отправляюсь в комнату, где сидит за столом Чары. Оля идет следом:

— И не думай об этом Лале. В конце концов он заслуживает осуждения! Марат, ты вернешь ее, если пожелаешь.

— Оля, не надо об этом.

Чары начинает хмуриться. Он занят дочкой, но все равно все слышит.

— Оля! — окликает он жену. — Пусть Марат сам решает, что ему делать. Ему видней.

— Но она моя лучшая подруга! — обиженно отзывается Оля. — Мне, думаешь, безразлична ее судьба?

Оля расстроена. Собирается на работу молча. Глаза у нее влажные от переживаний. Чары, хоть и делает вид, что его мало занимают эти разговоры, но и он — на стороне своей жены. Он еще в Ашхабаде напомнил мне о Тоне.

— С чего начнем, Марат? — спрашивает он, проводив жену. И сам себе отвечает: — А начнем мы с того, что отвезем Маечку в детский садик. Вы готовы, Мая Чарыевна? — спрашивает он трехлетнюю дочурку.

— Готова. Давно уже, — отвечает та.

— Ну, вот и молодец. Идем...

Чары говорит что-то по-туркменски матери. Биби-джемал согласно кивает. Я, конечно, понимаю, о чем речь. Речь о том, чтобы обед был праздничный. Садимся в машину. Я беру малышку на руки.

— Мы отдадим тебе ту, третью комнату, у которой окна во двор. Это самая тихая комната, — заговорил снова Чары.

— Чары, ты не беспокойся. В ЦК комсомола позаботились и мне выделили отдельный номер в гостинице.

— Что?! — кричит он возмущенно. — В гостинице?! И это говорит мой лучший друг?

— Чары, дорогой, ты не понял... Я взял номер в гостинице, но я буду все время у тебя. И потом, может такое случиться, что мне придется беседовать со многими людьми. Не поведу же я всех сюда!

Чары постепенно сдается, но не совсем, и вздыхает огорченно:

— Не знаю, что скажет мама.

— Не надо ей ничего говорить. Я буду жить у вас. И только когда потребуется, буду заходить в гостиницу...

Заходим в райком комсомола. У Чары свой кабинет. Тотчас он начинает вызывать сотрудников. Каждому дает задание. Немного спустя, освобождается:

— Ну вот, теперь я целиком в твоем распоряжении. Говори, куда везти?

— Чары-джан, я еще даже не продумал, как мне построить свою собкоровскую работу. Я думаю, прежде чем ехать на трассу канала, надо ознакомиться с Мары.

— А как же иначе? — соглашается он. — Здесь в Мары все руководство Каракумского канала: и трест и дирекция. Калижнюк здесь, Аманов здесь. Да и рабочие многие в Мары живут. В Захмет на поезде ездят. Туда часа полтора езды.

— Слушай, — прошу я. — Давай-ка, свози меня к месту расстрела Полторацкого. Помнишь, еще в полку я тебе рассказывал о том, что отец его знал.

— Помню, конечно...

Едем по улице Полторацкого. Это центральная улица. Чары знакомит меня:

— Это дом партпросвещения, это редакции газет, вот типография.

Мы переезжаем мост, железную дорогу, мчимся мимо городского парка. Впереди какая-то церковь внушительных размеров. Левее — кирпичное здание с мемориальной доской.

— В восемнадцатом здесь был телеграф. В этом здании эсеры и белогвардейцы схватили Полторацкого, — объясняет Чары.

— Вот, оказывается, где! — вспоминаю отцовские записи. — А где было расположение социалистической роты?

— Это там, в старой крепости, — показывает рукой Чары. — Там сейчас ничего нет.

Выезжаем за город. Вдоль шоссе тянутся пустыри, поросшие верблюжьей колючкой. В отдалении маячат стрелы экскаваторов.

— Это один из участков канала, — поясняет Чары. — Канал кусками роют. Друг другу навстречу идут. Таких участков много. Вообще-то их пикетами еще называют. Потом сам разберешься. А памятник — вот.

Выходим из машины. Перед нами белый обелиск с фотографией комиссара. Надпись на камне гласит, что здесь в ночь на 22 июля 1918 года он был расстрелян эсерами и белогвардейцами.

Чары смотрит вокруг и словно смущается, что обелиск посреди пустырей:

— Вода придет — мы озеленим эти места.

У подножия памятника лежат венки и букеты цветов. 22-го была годовщина, видно побывало здесь немало народу. Мы молча рассматриваем фотографию. Полторацкий на ней молод и сосредоточен. Ему было столько же, сколько нам сейчас.

Сев в машину, возвращаемся в город.

— У памятника Полторацкому мы принимаем ребят в пионеры, а пионеров — в комсомол. Одним словом, неразрывная связь революционных традиций, — продолжает объяснение Чары. Шоферу он подсказывает: — Вези в «Каракумстрой».

Трест «Каракумстрой» размещен на углу «Замановской» в старинном двухэтажном доме, рядом с парком. Промежуток между домом н парком весь заполнен приезжим людом. Мужчины, женщины с постелями и чемоданами сидят в холодке под деревьями. Одни едят, другие пьют кислое марыйское пиво, третьи спят, прикрыв лицо газетой. В коридоре треста тоже полно народа. И на широких деревянных айванах обоих этажей бесконечная сутолока. Трудно разобраться — кто чем занят. Но именно этот стихийный беспорядок и порождает мысль, что народ стремится к чему-то большому. К большим делам! К суровым условиям! К большим заработкам!

У Калижнюка совещание. Съехались инженеры; решают вопросы трудоустройства. Входим в огромный кабинет, переполненный прорабами. Дым висит коромыслом. Разговор об отправке людей на пикеты, походном жилье, питании и водоснабжении, о ремонте техники. Особенно неистовствует высокий мужик в кепке. Он даже не снял ее. И руки «в боки». И ноги расставил.

— Чего вы мне всякого жулья напихали?! — кричит. - Что я с ними сделаю? Да еще в самом центре пустыни! Переводи, Семен, куда-нибудь в другое место. Или вообще сбегу опять на Дон!

— Катись, — спокойно выговаривает Калижнюк. — Катись к чертовой матери!.. На все четыре стороны! То же мне, Стенька Разин. На Дон он сбежит... Ковус! — кричит Калижнюк. — Где ты?

— Здесь я, дядя Семен.

— Принимай Кельтебеден!

— Да вы что, товарищ управляющий?!

— Не бойся. Твоя земля тебя сбережет, не сгинешь. А людей ты не боишься Словом, принимай Кельтебеден.

— Что за Кельтебеден? — тихонько спрашиваю у Чары.

— Это в самом центре Каракумов. Барханные пески, до тридцати метров. Целые горы. Туда в основном шабашники едут, вот Куколь и боится. Оттуда до ближайшего селения больше ста километров...

Калижнюк обратил на нас внимание:

— С чем пожаловал, комсомол? Сказать что-то хотите, Аннаев?

— Нет пока. Знакомлю вот товарища...

— Долго раскачиваетесь. Совещание провели, клич бросили: канал — стройка молодежи, а проку пока нет.