У входа группа студенток с учебниками. Судя по всему, занятия только кончились. Спросив у девушек, где общежитие факультета истории, спешу туда. Одна из студенток вызвалась меня проводить.

— А вы к кому?

— К Глинкиной.

— Знаю, знаю такую. А вы кто ей... Брат или?..

— Не брат и пока что даже не «или». Просто знакомый.

Мы взбежали на второй этаж. Девушка отыскала нужную комнату, отворила дверь и церемонно доложила:

— Глинкина, принимай гостя.

В комнате четверо девушек. Все удивленно переглянулись.

— Вам кого? — спрашивает Тоня, отходя от зеркала, перед которым она только что прихорашивалась.

— Вас,— неуверенно выговариваю я.

— Меня? — удивляется девушка и хлопает глазами. Остальные смеются.

— Ну, святоша! Только говоришь, что у тебя никого нет, а посмотри, какой красавец пожаловал!

— Вы серьезно... ко мне? — строже спрашивает Тоня.

— Ну, тогда, на озере... Помните? Я документы у вас проверял!

Девчонки расхохотались еще громче, а Тоня залилась румянцем.

— Да, кажется, припоминаю,— соглашается она и направляется к двери.— Давайте-ка выйдем, тут все равно не дадут поговорить.

Мы останавливаемся возле лестничных перил.

— Зачем вы пришли? Опять, что ли, документы проверять? — спросила Тоня.

— Нет, не за этим, — отвечаю стесненно. От волнения у меня все дрожит внутри.— Я в редакцию приехал. На заседание литобъединения. Я сочиняю стихи.

— Ну и о чем у вас стихи? — спрашивает Тоня.

— Обо всем... О небе... О любви... Пойдемте со мной?

— На литобъединение? — растерянно переспрашивает Тоня.— А это во сколько? Мне вечером в библиотеку. Она только до десяти работает.

— Успеете, я провожу вас. Пойдемте?

Пока мы разговариваем, дверь комнаты все время открывается и девчата поглядывают в нашу сторону и хихикают. Тоня нервничает. Отвлекаясь от нашей беседы, она бросает выразительные взгляды на подруг.

— Вы не обращайте на них внимания,— просит она, мило улыбаясь.— Я ведь им рассказала о том случае на озере. Хотите, познакомлю? Идемте в комнату! Девочки,— говорит она с нарочитой дерзостью, чтобы окончательно побороть смущение.— Это действительно он. Познакомьтесь.

— Вождь революции... Марат,— говорю я и подаю руку каждой в отдельности.

— Француз? — с недоумением спрашивает одна, в мелких кудряшках.

— Не совсем, — мигом отвечаю ей.— Я — гренландец.

Вот Тоня знает. Нас вместе с ней эвакуировали с гренландского ледяного материка.

— Как! Вы и раньше были знакомы? — опять наивный вопрос.

— Мы с айсберга на санках вместе катались,— вру напропалую и не знаю, куда несет меня дурацкая моя фантазия.— Тоня однажды чуть не скатилась в Гренландское море. Помните, Тоня?

Но Тоня и не собирается поддерживать меня:

— Ну и врунишка! Девочки, надо его напоить горячим чаем, может, отойдет. А пока пусть вспоминает, как оттяпали голову Дантону.

— Марат не мог об этом знать,— заявляю я, садясь к столу.— Марат погиб на год раньше Дантона.

— Мамочки, посмотрите, он даже об этом знает. А я не могла ответить, в каком году погиб Марат, и получила неуд!

— Марат бессмертен,— тотчас заявляю я и чувствую, что запас моей фантазии иссякает.

— Ну а чем вы там у себя занимаетесь, кроме того, что шутите? — спрашивает девушка в кудряшках, по имени Оля.

— Да, правда. Расскажите, Марат, как вы там живете, — просит Тоня. — Мы каждое утро слышим, как ревут моторы ваших самолетов. А чем занимаетесь вы сами?

— Мы заставляем реветь моторы! — восклицаю я патетически.— Мы поднимаем многотонные крылья в небо. Разве этого мало?

— Ну, а досуг как проводите?

— На досуге в основном занимаемся диспутами,— опять несет меня куда-то в сторону.— Недавно, например, выясняли «что есть жизнь?».

— Чего тут выяснять-то? — говорит опять кудрявая Оля.— Жизнь есть жизнь. По-моему, всем давно ясно: «Кто не работает, тот не ест!»

— Марат, а что думаете вы о жизни? — интересуется Тоня, размешивая в моем стакане сахар.

Невольно я вспомнил вечер, когда мы с Костей провожали Нину и я ей говорил о зеленых и голубых улицах. Какая чушь лезла мне тогда в голову!

— Знаете, Тоня, откровенно говоря, мы еще только собираемся провести у себя диспут о назначении человека в жизни. Но могу сказать, что почти все авиаторы после службы отправятся на большие стройки.

— А вы?

— И я тоже,— отвечаю ей не очень уверенно и тихо шепчу на ушко: «Все будет зависеть от вас».

— О, вот вы какой! — смеется Тоня. — Пейте-ка лучше чай, а то остынет.

Наболтавшись вдоволь и сделавшись в этой студенческой комнатушке «своим», я прощаюсь с девчатами и в сопровождении Тони выхожу из общежития. Девчонки, растворив окно, кричат со второго этажа:

— Привет от нас авиаторам!

— Передайте, не забудьте, пусть приезжают!

Я останавливаюсь, потому что чувствую мучительную потребность сказать на прощание что-то очень значительное.

— Пока мы будем служить, постарайтесь создать материальную базу коммунизма! — кричу я девчатам и беру Тоню под руку.

— Вы покорили моих подруг своей общительностью! — говорит она.

— А вас?

— Я тоже люблю общительных людей. Только вы, по-моему, не очень серьезный человек.

— Тоня, да вы что?

— Не знаю, может быть, и ошибаюсь, но на первый взгляд — вы выглядите не очень-то серьезным.

Мне становится неприятно от такой откровенности. В груди появляется стеснение, и я удрученно молчу.

— Ну говорите, говорите! Что ж вы замолчали? — просит Тоня.

Я молчу, потому что действительно вдруг почувствовал себя восторженным придурком. Об этом и Нина мне говорила.

— Ну вот, уже и обиделся,— упрекает девушка.— Идет, молчит, словно воды в рот набрал!

— А о чем говорить? — отзываюсь я.— Если скажу, что люблю вас, все равно не поверите.

— Конечно нет,— смеется она.— Не поверю хотя бы потому, что не так признаются в любви. Марат, прочтите лучше какое-нибудь стихотворение,— неожиданно просит Тоня.— Свое, разумеется.

— По-вашему, писать стихи — это серьезно?

— Конечно.

— Даже о любви?

— По-моему, поэзия и любовь — неразделимы.

— Ладно, прочту. Только не сейчас. Здесь как-то неудобно. Люди идут навстречу... Услышат еще.

— Пойдемте через питомник? Там нет никого,— предлагает девушка.

Мы перепрыгиваем через арык, переходим дорогу и входим в оранжевый мир осенней листвы. Здесь так сильно ощутимо увядание, даже становится жутковато. Тоня тоже это чувствует и, по-моему, робеет.

— Читать? — спрашиваю я.

— Ага.

— Ну, как? — спрашиваю, немного выждав.

— Это твои?

— Мои... А что?

— Хорошие стихи. Серьезные и, главное, лаконичные. А в беседе ты совсем не такой.— Тоня не замечает, что назвала меня на «ты».— В разговоре ты «алалашник». Но это, наверное, хорошо... С тобой не соскучишься.

— Тоня, я люблю тебя... С той первой встречи. Веришь мне? — Я останавливаю ее и беру за плечи.

— Не надо, Марат,— умоляюще просит она, и я опускаю руки.

Некоторое время идем молча. Я кляну себя, что не проявил настойчивости, не поцеловал ее. Сейчас было бы, наверное, гораздо легче. Но к чему теперь жалеть? Вот уже и аллея кончается. Вот уже улица. И люди везде.

— А ты не такой и бойкий! — смеется Тоня. Моему «возмущению» нет предела.

— Это я-то не бойкий? — говорю, не слыша собственного голоса, и целую Тоню прямо на тротуаре, на глазах у прохожих.

— Да ты просто ненормальный! — вырываясь, возмущается она.— Это же мальчишество! Отпусти!

Тоня круто разворачивается и быстро идет. Сначала по тротуару, затем, увидев, что над нами смеются, сворачивает в чащобу питомника. Я догоняю ее и от страха, что теперь потерял ее навсегда, хватаю за руки.