— К самому что ни на есть клеву доспели! — удовлетворенно вымолвил Лука, взойдя на пригорок. — Слушай-ко, парень, бери удилища да отходи в сторону: вдвоем-то мы только мешать друг дружке станем.

Кусты тальника, росшего в воде по обеим сторонам облюбованного Васькой места, задерживали налетавший временами ветер, и в небольшой заводи было тихо. Рощин размотал свитую из конского волоса леску, насадил червя на крючок, деловито поплевал на приманку и закинул удочку в реку. Вырезанный из толстой сосновой коры поплавок легко стукнулся о воду, от него быстрыми кругами пошли волны. Потом все успокоилось.

Наступила та тишина, которая всегда окутывает землю перед заходом солнца. Яркие зайчики, бегавшие посередине реки, начали тускнеть, вода, казавшаяся до того серебристой, постепенно темнела, и только там, где солнце опускалось все ниже и ниже, она была еще оранжевой.

Какая-то маленькая пташка села на куст тальника и принялась чистить клювом перышки. Забыв об удочках, Васька восхищенно смотрел, как птичка охорашивалась, кося на него черным, словно бусинка, глазом. Потом она вспорхнула, согнутый ее тяжестью куст распрямился, и в реку, сверкнув в лучах заходящего солнца, упала капля воды. Жук-плавунец, испуганный ею, быстро метнулся в сторону. Василий повел за ним взглядом и вдруг обнаружил, что поплавок удочки утонул.

— Клюет! — чуть не крикнул он.

Первым его движением было схватить удочку и рвануть ее вверх, но Васька вовремя вспомнил наставления Луки и остановился.

— Дедка! — осторожно, боясь, что рыба услышит его, позвал он. Тот не отозвался.

— Лука!

— Чего тебе?

— Иди скорей, рыбина поймалась!

Когда Лука подошел к нему, он увидел, что Васька с покрасневшим от волнения лицом изо всех сил старается не упустить попавшуюся ему добычу. А упустить ее было нетрудно: вода так и кипела у берега.

Переняв у парня удилище, Лука начал осторожно поваживать им, то давая рыбине немного уйти вглубь, то вновь подтягивая ее к берегу. Наконец, почувствовав, что пленница утомилась, он сделал резкий рывок — и на песке оказался большой, чуть не в руку длиной голавль.

— Знатная добыча, — переведя дыхание, сказал Лука. И, посмотрев на Ваську, добавил: — А ты слушай-ко, вдругорядь больше не кликай меня, сам вытягивай. Мне за своей снастью смотреть надо.

Василий обрадованно мотнул головой, наживил нового червя и снова забросил удочку в воду. Но поймать уж больше ему ничего не удалось.

Лука оказался более счастливым. В кошелке у него лежало несколько крупных язей, много густеры, окуньков. Позвав Ваську, он быстро очистил рыбу, наладил козелки, положил сухих веток и чиркнул кресалом. Языки пламени сначала робко, потом все сильнее заплясали под котелком, бросая отсвет на уже успевшую потемнеть реку.

Похлебав ухи, рыболовы легли отдыхать. Тихая теплая ночь покрыла землю. В прибрежных кустах сонно бормотали кулички. С заокских лугов слышался резкий — будто ржавый гвоздь из доски выдергивали — крик коростеля.

Рощин долгое время лежал молча, потом спросил:

— Дедок, ты живой?

Лука ответил не сразу.

— Какой мой сон! Забудусь по-стариковски часа на три — и все.

— Высыпаешься?

— А как же!

— Вот это здорово! Я так ни за что не выспался бы.

— Твое дело молодое.

— Дедок, чего я хочу спросить у тебя…

— Спрашивай.

— Тебе за тот случай у домны ничего не было?

— Пока нет. Ястребов сказывал, барин посулился на пожогу в лес отправить, да не шлет что-то.

— На пожогу — ничего. А хуже не будет?

— Кто знает, милок. Может, так обойдется, может, хуже что приключится. А ты, милок, чего вдруг вспомнил о домне-то?

— Чего вспомнил? Да вот, думаю, какая господам воля дана: хотят — казнят, хотят — милуют.

— Эх, парень! Сыспокон веков над народом такая наглость чинится. Говорят, правда с кривдой в одной кибитке ездят, только правда — к богатому, кривда — к нам.

Васька приподнялся на локте, хотел что-то сказать, но Лука продолжил:

— Ты слушай-ко, милок, что я скажу. В младости я тоже правду искал, бунтовать даже пробовал. А вышло что? Накостыляли по шее — и вся недолга. Ладно, жив остался.

— Может, к царице с жалобой пойти? Вдруг не знает она, как народ православный бедствует?

— Царица-то? Может, знает, а может, не знает, скрывают кой-что чиновничишки. Только я так думаю: ворон ворону глаз не выклюнет.

— Эх, дедок! Сколько я дум разных про это думаю! Вот добрался бы я до чертогов царских, бухнул на колени: заступись, матушка, дай богачам укорот.

— И заступилась бы?

— А что? Думаешь, не будет толку?

— Ходил заяц к волку искать толку… И хвостика не осталось.

— Значит, так и терпеть?

— Как знать… Дождемся поры, вылезем из норы.

— А коли не дождемся?

— Что об этом говорить… Может, доведется таким, как ты, свою песенку спеть, а может, и нет. Всяк отведать калачика хочет, да не всякому удается. Иной к нему всю жизнь тянется, работает, аж хребет трещит, ну, думает, сейчас ухвачу! А глядишь, остались одни перья после бабушки Лукерьи. Так-то!

Старик помолчал.

— Слыхивал я, Вася, на Невьянском заводе от людей байку одну. Сказка не сказка, притча не притча, вроде быль. Хочешь, расскажу?

— Говори, послушаю.

— Жил, бают, на свете парень, и была у него любушка. Он — из себя ладный, силушкой не обиженный, а она — краше зорьки утренней. Глаза — словно окиян-море, брови — лук охотничий изогнутый, губы — малина лесная сладкая. Крепко любили парень с девкой друг друга. И быть бы им навеки вместе, да только уж так на свете водится, что счастье бедному не видится. Крепостными оба были.

Пошли они к барину позволенья на свадьбу просить. А тот глянул на дивчину и говорит парню: «Позволенье дам, только сначала урок мной заданный выполни!» И велел ему валун-камни на высокую гору катать. «Как вкатишь все, так и разрешенье получишь».

Не знал парень, что камни те заколдованные, пошел к горе, катать начал. День катает, другой, третий — и все без толку. До вершины докатит, вниз спускаться начнет, а камень его обгоняет, вниз к подножию скатывается.

Катает парень камни, из сил выбивается, а не сдается. Уж больно охота ему на любушке своей жениться. Все равно, думает, своего добьюсь. А барин тем временем злое дело над его зазнобой учинить замыслил, приказал слугам своим в опочивальню к нему ее привести. Настала ночка темная, пришли слуги подлые, взяли молодицу под белы руки, повели к барину.

— Чего же парень-то! — воскликнул Васька.

— А парень сидит у костра, отдохнуть решил. На каменьях огонь развел, поленья в костер кидает, а тепла добыть не может: камень его в себя забирает. Осерчал парень, ударил шапкой о землю, оставил огонь на камнях догорать, снова за работу взялся, полез с валуном на гору.

— Эх! — не удержался опять Василий.

— Ты погоди, милок, слушай, что дале будет.

…Ведут девку слуги подлые, над судьбой ее надсмехаются. А девка догадалась, какая гроза ей грозит, вырвалась из рук палаческих, к жениху кинулась. Узнал о том барин, за ней вдогонь бросился. Бежит девка, спасается. Уж и гора близка, а барин настигает, вот-вот схватит. Видит девушка, нет ей спасенья, выхватила нож острый, сама себя зарезала, жизни лишила.

Парень предсмертный крик ее услыхал, из рук валун-камень выпустил. Покатился тот камень вниз с силой огромной, о другие валуны стукнулся, на мелкие части разлетелся. Какой камень ни расколется, на нем, словно роза-цветок распускается, кровь девичья проступает.

Вступил парень в бой с обидчиком. Долго бились они, и стал барин осиливать. Лежать бы парню в земле сырой рядом с суженой, да попался ему в руки кусок железа острого, из валун-камня выплавленного. Только раз ударил злодея — пал тот на землю, не встал больше.

Похоронил парень свою любушку, пошел по белу свету бродить, о судьбе своей людям печалиться, тайну камня рудого рассказывать. Научил он людей плавить тот камень, железо из него добывать. А кто железо варить умеет, тот силой могучей владеет.