Немало дней пролежал Сорока в своей избушке, пока встал на ноги. Много дум разных передумал, и все об одном: как отомстить обидчикам? В том, что ограбление было дело рук Баташевых, он более не сомневался.

Бессонной ночью надумал было поджечь порученную его заботам пильню, но тут же отказался от этой затеи. Какой толк, если и сгорит? Лесу кругом полно, новую в одночасье поставят. Опять же вода рядом, залить пожар можно.

…«Залить… Залить водой…» Сорока приподнялся, сел на своем узком ложе. «Залить водой. А ведь это здорово может получиться! Если спустить на Выксуни воду из пруда, она так на завод хлынет, что не токмо деревянные постройки, а и домницы снести может».

От такой мысли Сорока даже засмеялся, чего с ним никогда не бывало.

Снова лег, начал обдумывать, как все сделать. «Может, сыновей в помощь взять? Втроем сподручней! Нет, лучше их не вмешивать, один управлюсь».

Приглядывавшие за отцом поповичи немало подивились: повеселел батька! И есть стал — только давай. А он, решившись, набирался сил. Почувствовав, что окреп, стал ждать, когда месяц на ущерб пойдет, а лучше — совсем скроется. В темную ночь темные дела лучше творить.

Ждать пришлось недолго. Словно тяжелым овчинным тулупом окутала землю осенняя ночь.

Надев мужицкую сряду, Сорока позвал Тимоху и приказал ему вместе с Кириллом быть наготове в лодке у берега, верстах в двух пониже часовенки. Велел взять в лодку припасенный им узел с одежей. На вопрошающий взгляд сына сказал:

— Делай!

Темна осенняя ночь. Не всякий найдет в лесу узкую тропку, идущую в стороне от большой дороги. Сорока шагает по ней, как по проселку. Вот и Выксунь. Кругом тихо, только ветер шумит в верхушках деревьев. Ни один из сторожей баташевских не видел, как метнулся поп к плотине, а потом низом, вдоль самого уреза, пробрался к вешнякам.

Сонно журчит вода, стекая по широкому деревянному лотку вниз, в канаву. Взяв предусмотрительно захваченный из леса дубовый дрын, Сорока подсунул его под затвор, запиравший воду. Тот чуть приподнялся, и вода зашумела по лотку сильнее.

Был бы поп знатоком плотинного дела, враз поднял бы затвор. А тут, сколь ни бился, — все впустую. Аж взмок. Сел отдохнуть, потом снова принялся за дело. Наконец, удалось ему приподнять затвор повыше. Вода заревела и помчалась по лотку яростным потоком. Еще одно усилие, и затея Сороки увенчается успехом. И тут он увидел, что кто-то поднялся снизу, от домен, на плотину. Поп испуганно прижался к вешнякам.

Постояв, человек спустился снова вниз. Был ли это рунт, заприметивший опасность, или работный, урвавший минутку, чтобы подышать свежим воздухом, Сорока не разглядел. Бросив дрын, он по-кошачьи пробрался вдоль плотины назад, к лесу, и размашисто зашагал прочь. Меньше чем через час он был уже там, где ждали его сыновья. Прыгнув в лодку, отрывисто бросил:

— Отгребай быстрей!

Утлое суденышко рванулось с места и словно растаяло в темноте ночи.

Хоть и не успел Сорока до конца довести задуманное, урон заводу он нанес немалый. Не сразу сумели закрыть вешняки прибежавшие на зов рунта работные. Вода затопила литейный двор, размыла канавки, приготовленные для выпуска чугуна. Чуть не на сутки задержалась из-за этого плавка.

Боясь гнева Андрея Родионовича, Мотря доложил о происшествии Ивану. Тот выслушал его, прошелся по кабинету.

— Разбойных людей в округе не слыхать?

— Никак нет‑с, не слышно.

— Тогда вот что. Никому болтать не давай. Кто речь буде заведет, тому рот заткни. Понял? Иди с богом. А ко мне Карпуху Никифорова пошли.

Верный соглядатай Баташевых сразу напал на след. Один из работных, живших на дощатом заводе, показал, что в ту ночь с субботы на воскресенье ни попа, ни сыновей дома не было.

— Сам видел, как в лодку садились, куда-то вниз направились.

«Не иначе, как для отвода глаз недалеко отъехали, а сами сюда — черное дело вершить», — подумал Карпуха.

Когда Сорока с сыновьями вернулся домой, Никифоров уже ждал его.

— Куда ездил?

— В Муром.

— Пошто?

— В собор, к службе. Панихиду соборную по попадье справлял. Молодой еще померла от хвори.

— Не врешь?

— Сам соври!

— Жил где?

— У пономаря соборного.

— Кто подтвердить может?

— А зачем?

— Спрашиваю — значит, надо.

Сорока сделал вид, что задумался.

— Заприметил я в соборе одно лицо знакомое. Старший приказчик купцов Панфиловых. Ну, а узнал ли он меня, не ручаюсь.

— Ладно. Вдругорядь поедешь, ставь господ в известность.

— Это зачем? Я им не крепостной.

— Раз к делу приставлен, обязан.

— У самого голова на плечах есть. Я званьем повыше твоих господ буду.

— Не возносись, поп.

— Ты пониже ходи!

Хлопнув в злости дверью, Карпуха ушел. Доложив о разговоре с попом Ивану Родионовичу, он тем же днем отправился в Муром. Но поездка ничего не дала ему. Соборный пономарь подтвердил, что Сорока с сыновьями действительно приезжал служить панихиду по попадье. Приплыли-де они в лодке вечером. Пока жили, никуда не отлучались. И панфиловский приказчик засвидетельствовал, что видел Сороку в соборе.

Выслушав доклад Никифорова, Иван Родионович сказал:

— Не пойман — не вор. Больше не тревожьте попа. А стороной приглядывайте.

Карпуха понимающе кивнул головой.

— Будет сделано все в точности.

Рощину не спалось. До начала смены было еще далеко, а он уже встал. Поплескался над лоханью, набросил на плечи зипун, вышел на улицу. В воздухе стояла прозрачная тишина, изредка прерывавшаяся чуть слышным потрескиванием: днем с крыш летела капель, но по утрам мороз еще стучал по стенам, напоминая о себе.

На дальнем конце поселка мигнул огонек, за ним загорелся другой, третий. Где-то стукнула калитка, проскрипели по снегу торопливые шаги, брякнуло ведро о заледеневший сруб колодца. Над крышами домов потянулись легкие дымки. Временами меж туч проглядывала луна, и тогда косые тени лиловатыми пятнами ложились на землю.

«Пойду, пожалуй, на завод», — решил Василий. Войдя в избу, отрезал ломоть от лежавшего на столе каравая, круто посолил и вместе с парой луковиц завернул в тряпицу.

На улице было еще пустынно. Окна домов тускло мерцали огоньками из-под нависших кровель — словно глаза из-под седых бровей.

«Неохота людям вставать в такую рань, — подумал Рощин. — Да и то сказать: попляшешь у горна двенадцать-то часов, поворочаешь чугунные чушки — намаешься так, что ночи для отдыха и не хватит».

За думами незаметно подошел к заводу. Высокий худощавый старик, служивший рунтом у проходных ворот, остановил Рощина.

— Погодь, парень. Посиди погрейся. Велено весь народ в кучу сбить.

— Чего для?

— Про то не ведаю. Сказано — исполняю.

Один за другим подходили к заводу работные. Задерживаемые рунтами, они толпились у ворот, поругивали Мотрю, давшего такое распоряжение. Когда рассвело, ворота распахнулись. За ними стояли люди, окончившие ночную упряжку.

— Чего, беси, домой не идете, аль приключилось что?

— Вас дожидались. Не видим — душа мрет, встретимся — с души прет.

— А что, всамделе, за оказия?

— Мы почем знаем!

— Зря булгачить не станут.

На крыльце заводской конторы показался Мотря, за ним в полном облачении и с крестом стоял заводской священник.

— Молебен никак отзвонить хотят.

— Тише, слушай!

Священник дрожащей рукой поднял крест. Люди умолкли. Смотритель вынул из-за обшлага бумагу и начал читать. То был царский манифест о победе русских войск под Кунерсдорфом.

Шесть лет назад царица Елизавета Петровна, ненавидевшая прусского короля Фридриха, дала согласие австрийской императрице Марии Терезии поддержать ее домогательства, помочь вернуть назад потерянную в войнах Силезию. Затянувшаяся на долгие годы кампания теперь, похоже, подходила к концу.

Война с Пруссией была на руку Баташевым. Когда она началась, обнаружилось, что русская армия не подготовилась к ней: не хватало припасов, оружия, снаряжения. Состоявший при Елизавете Военный совет спешно стал изыскивать возможности пополнения воинских запасов. Баташевы получали один за другим заказы для войска. Видя, что существующие заводы с ними не справятся, они построили еще один, верстах в двух от первого, вниз по течению Выксуни. Без большого труда исхлопотан был высочайший Указ, разрешавший использовать для работы на новом заводе государственных крестьян Нижегородской и Владимирской губерний.