Монгольские глаза Никиты хитровато сощурились.

«С татарином схож, — подумал Андрей. — Цену себе набивает».

Глотнув из чарки, спросил:

— Ну, так как же решим?

— Не-ет, продавать не буду.

— Жаль, жаль. А я было по доброте своей помочь тебе хотел. — И, вынув из кошелька пачку бумаг, положил их на стол.

— Так они же подождать обещали! — вырвалось у купца.

Неосторожное признание Гальцова сделало Баташева более настойчивым.

— К какому концу придем?

— Продавать не стану. Последнего лишусь, а лес оставлю.

— Не хочешь — не продавай. Так возьмем. Известен тебе указ царя Петра Алексеевича? — И, вынув из того же кошелька бумагу, торжественно прочел:

«Соизволяется всем и каждому дается воля, какого б чина и достоинства ни был, во всех местах, как на собственных, так и на чужих землях, — возвысил голос Баташев, — искать, копать, плавить, варить и чистить всякие металлы, сиречь золото, серебро, медь, олово, свинец, железо, тако ж минералы…»

— Слыхал? Руду мы на твоей земле нашли и заявку об этом в столицу дали…

Гальцов подавленно молчал.

— Добром с тобой хотим, по-хорошему. Не желаешь продать — в наем сдай.

На это предложение купец согласился. На другой день в Ардатове был подписан договор: отдавал Гальцов тулянам братьям Баташевым сотни десятин угодной и неугодной земли — лесных урочищ и пустошей. Вольны были Баташевы на тех землях лес рубить, плотины прудить, железные руды приискивать и что угодно им строить. А плата была положена за это с них шестьдесят рублей в год.

Вернувшись из Петербурга с разрешением на постройку завода, Иван Родионович дома брата не застал.

— Третья неделя, как на новое место уехал, — сказала ему жена.

— Правильно делает. Завтра и я на Выксунь отправлюсь.

— И ты туда же! Побыл бы хоть дома немножко, в дорогах-то умаялся.

— Отдыхать потом будем!

В ночь выпал снег. Пушистыми хлопьями висел он на деревьях, бриллиантовой россыпью искрился на кустах можжевельника. Заложенная в легкую кошеву пара резво бежала по первопутку.

Братья встретились у слияния трех речек, указанных Сорокой. В простом, домашнего сукна, полукафтане и высоких болотных сапогах Андрей руководил двумя сотнями лесорубов, расчищавших место для будущей запруды.

Обменялись троекратным целованием, помолчали. В морозной тишине звонко стучали топоры лесосеков, работавших неподалеку.

— Я вижу, времени не теряешь?

— Знал, что с разрешением вернешься. Для казны такое дело — клад.

— Ну, положим, казне от этого прибыток невелик.

— Не скажи. Что — с Урала возить, что — отсюда!

— Это пожалуй. А где взял? — кивнул Иван в сторону работающих.

— Скупил. Коих у Репнина, коих у Долгорукова. Не жалеют князья людишек, деньги боле надобны.

— А ты скорбишь об этом? — Иван коротко рассмеялся. — Пойдем посмотрим.

Работа шла дружно. Со стоном падали наземь островерхие ели, кряжистые сосны, круша молодой подгон при своем падении. Трещали, ломаясь, сучья. Могучая стена леса отступала перед людьми, одетыми в посконные армяки.

— Э‑эй, берегись! — кричали со всех сторон.

Веками стояли деревья. Не только звери и птицы, но и беглые находили здесь приют: редко ступала в этих местах нога человека. Теперь покою приходил конец.

Крестьяне работали усердно: не знай, каков окажется новый хозяин. Андрей, стремившийся к весне устроить плотину и подготовить все для закладки завода, кормил лесорубов хорошо, но работать заставлял от темна до темна, лично присматривая за всем. Ленивым спуску не давал.

— Помогай бог! — сказал Иван Родионович, подойдя к работающим. Те на минуту приостановились, сняли шапки.

— Бог спасет!

— Ну как, идет дело?

— Робим, покуда сила есть, — ответил крепкий еще на вид старик.

— Чего ж так, одевшись, небось, жарко?

— Пар костей не ломит, милостивец. Не бойсь, не ленимся.

— К весне управитесь?

— Как ваша воля будет.

Иван отошел к брату, молча наблюдавшему за ним.

— Пойдем где-нибудь побеседуем.

— Пойдем. У меня тут хоромы выстроены.

Крестьяне жили в наскоро набросанных из жердей и ельника шалашах, для Андрея была срублена небольшая, но крепкая избушка.

— Медведи не гащивают?

— Бывает. Ружья есть.

Кучер внес следом укладку и пошел к лошадям.

Выпив по рюмке привезенного Иваном вина, сели закусывать.

— Ну, как в Петербурге дела?

— Все по-хорошему. Поклониться пришлось кое-кому, — ну, сразу все повернулось, как надо. Теперь казну собрать да в Тулу ехать.

— В Тулу ехать надо. Я бы и отправился туда, да ты лучше это дело обделаешь. До весны оттянуть — время потерять.

Ночевать Иван не стал. Пройдясь с братом по лесу, он велел закладывать лошадей и укатил в Гусь.

Через месяц пришло от него из Тулы письмо.

«Любезный мой братец, Андрей Родионович! — писал младший Баташев. — Довожу тебе, чтоб прислал ты мне быстрее пять тысяч в серебре. Старая хрычовка дорожится, а мастеровые для нашего дела весьма подходящи, литейное и ковальное дело гораздо знают, упускать никак не можно. И рудознатцы есть. Коли своих не наберешь, займи у кого под предлогом, возвернем быстро. Если все обойдется по-хорошему, первой неделе поста буду на Выксуни с людьми».

Андрей спешно выслал деньги. Занимать не пришлось: удалось выгодно сбыть партию штыкового железа, благо санный путь был хорошим.

С мастеровыми Иван Родионович приехал в ростепель.

Весна началась дружно. Лощина, образованная руслом речки, темнела пятнами человечьих следов. Подтаивая, снег тяжело оседал на землю, и ходить по нему было трудно.

Спешно возводилась широкая, высотой в пять сажен, плотина. Доменный шлак, привезенный с Унжи и Гусевского завода, утрамбовывался вперемешку с землей. Рядом зияли глубокие котлованы: брали оттуда песок и глину.

Далеко по руслу речки раскинулась огромная площадь будущего водоема. Черные точки пней казались в сумерках следами какого-то большого зверя: словно, попав в незнакомую местность, он испугался и беспомощно кружил, прикидывая, в какую сторону легче убежать.

Чем теплее становилось, тем сильнее наступала вода на людей. Стекая с пригорков, она сливалась в один стремительно несущийся грязно-бурый поток. Встретив на своем пути возводимую людьми преграду, вода сердито ворчала. Расходясь в стороны и снова возвращаясь к плотине, она билась о ее грудь, искала выхода. Найдя слабое место, вода разъедала, рассасывала плотину и неудержимо рвалась в промоину.

По пояс в холодной воде, люди заделывали камнями и глиной разрушенное.

Домой приходили злые. В землянках было холодно и сыро. Со стен, сделанных из жердей, с накатника, служившего потолком, сочилась влага, собираясь под нарами. Сушить одежду было негде. К утру она смерзалась, и мастеровые, жившие бок о бок с крестьянами-землекопами, посылали, по их примеру, своих жен мочить в бакалдинах бахилы, чтобы можно было их надеть.

К пасхе плотина была готова. Укрощенная вода успокоилась, разлившись огромным озером. На дальнем конце его сели было утки, но незнакомая местность и гомон людей спугнули их, и они улетели к Оке.

Пасху праздновали скудно. Лишь в крайних землянках у холостяков было весело. Молодежь не посчиталась с десятками верст, отделявших их от ближайшей деревни, притащила оттуда хмельной браги. Выпив, вышли на поляну бороться. Молодой кричный мастер Васька Рощин побарывал всех.

— Тебе с барином Андреем побороться, — сказал, отряхиваясь, его приятель Митька Коршунов, — небось, не управился бы.

— Случай падет, испробую.

— Пустое мелешь. Где видано, чтобы барин с холопом боролся?

— Бывало и такое.

— Воровские твои речи, Васька. Наслушался беглых. Донесут барину, худо будет.

— Кто доведет, первый со мной встренется.

— Ладно спорить, айда к девкам!

На большой луговине хороводили. Митька с размаху облапил девчат.