— Хочу в лес прокатиться, с ружьем побродить.

— Какая сейчас охота? — удивился тот.

— Да я просто так, лесным воздухом подышать.

— Если так только… Со мной, значит, не хочешь?

— Нет, уволь, пожалуйста.

— Ну, как хочешь, неволить не стану. И то сказать, от столиц отдых нужен. Я бы вот, наверно, тамошней жизни дня не вытерпел. Поброди. Только, смотри, поосторожней будь. А я на Унжу скатаю. И на Гусь загляну. Недели три, почитай, там не был. Управителям, сам знаешь, доверять-то доверяй, да почаще проверяй.

Велев заложить легкие беговые дрожки, Иван Родионович утром отправился в лес. На краю поселка обогнал он небольшое стадо принадлежавших мастеровым коров. Старик-пастух, прищурившись, вгляделся в проезжавшего барина и, сняв шапку, низко поклонился. Заводчик придержал лошадь. Не взяв кучера, он боялся ошибиться дорогой и решил спросить о ней старика.

— Здравствуй, дед. Много ль тебе лет-то?

— Бог спасет, милостивец. Не помню.

— На Липову поляну этой дорогой проеду?

— Не знаю, батюшка. Сказывают, тут где-то…

Подосадовав на себя за то, что не расспросил кучера хорошенько, как ему проехать на поляну, где, как он слышал, много водится тетеревов, Баташев тронул лошадь вожжой, предоставив ей самой выбирать путь. Помахивая хвостом, она бодро бежала по лесу, как будто знала, что от нее требуется. Так прошло около часа. По времени нужно было уже показаться поляне, а ее все не было. Очевидно, где-то лошадь взяла в сторону, а Иван Родионович этого не заметил.

«А не все ли равно, где бродить?» — подумал он. Остановив начавшего уже приставать коня, он отпустил подпругу, замотал узду за оглоблю, чтобы лошадь не смогла далеко уйти, и, приметив место, где остановился, вскинул ружье за плечо.

Медленно пробираясь по лесу и думая о предстоящих ему в Москве делах, он вдруг заметил, что невдалеке над верхушками сосен подымается легкий дымок.

«Пожар? — И тут же рассмеялся над своим испугом. — Отвык, Иван, от заводских дел! Уголь, наверно, выжигают».

Не прошло и десяти минут, как он выбрался на большую луговину, уставленную кучами томившегося в палах уголья.

— Эй, кто тут есть? — крикнул Баташев.

На зов отозвались не сразу. Лишь после повторного оклика с конца поляны к нему направился почерневший от дыма человек.

— Кого-сь надо? — хмуро спросил он, подходя.

— Уголь жгешь? Кому?

— Хозяева у нас одни — Баташевы.

— А ты их знаешь?

— Нет, не видывал.

— Тебя как зовут?

— Кличут Чурилой.

— Ну, показывай свою работу. Я Баташев и есть.

Жигарь оторопело посмотрел на него.

— Не бойся, не съем. Хороший уголь жжешь?

— Глядите сами.

Уголь был хорошим.

— Один работаешь?

— Женка за хлебом на село пошла.

Разговаривая, Иван нагнулся над ямой, оставшейся после убранного пала.

— А что это?

— Деготь. Березу на уголь жег.

— Деготь? И много его бывает?

— Когда как…

«Эко добро пропадает, — подумал Баташев. — Сколько лет уголь для домен жгут, а никто не додумался деготь собирать».

— Ну, прощай!

Тот снял шапку.

— Прощевайте!

Бродить по лесу уже не хотелось. Вернувшись к дрожкам, Иван повернул лошадь назад и тронулся домой. Вызванный к нему Мотря получил приказ: всем лесным смотрителям вменить в обязанность углежогам вместе с углем сдавать определенное количество дегтя, который затем направлять по городам и селам для продажи. В книге доходов Баташевых появилась новая графа.

— Ну как, ладно будет? — спросил Саша, любуясь написанной им афишкой. В ней извещалось о том, что на второй день рождества в собственном господ Баташевых театре имеет быть представлена опера «Самнитские браки», на которую господа Баташевы просят гостей прибыть без опоздания к пяти часам вечера.

— И много их надо таких написать? — ответила вопросом на вопрос Варя.

— Двадцать пять штук. По числу приглашенных.

— Ой, сколько их будет! Я так волнуюсь! В Кускове со мной никогда этого не бывало.

— В Кускове мы знали, что барин наш искусство любит, людей, преданных ему, уважает, будь они хоть и крепостные. Поэтому никто и не волновался.

— Уважать — уважал, а продал.

— На то его господская воля. Деньги стали нужны, вот и продал. А ты не волнуйся, и здесь будет все хорошо!

Разговор этот вели два молодых человека: Саша Уланов — режиссер и композитор и Варя Житкова — первая певица и балерина, купленные Баташевыми у Шереметьева. С ними вместе приехали из Кускова на Выксунь еще десять человек, обученных «играть на театре». Крепостные артисты и явились тем ядром, вокруг которого создана была труппа домашнего баташевского театра.

Загоревшись желанием иметь свой театр и тем удивить окрестных помещиков, Андрей Родионович быстро повел дело. По чертежам, изготовленным в Москве, были за два месяца возведены стены, устроена кровля, сооружена сцена. Мастеровым, работавшим здесь, строго-настрого приказано закончить все оборудование театра к рождественскому сочельнику — ни днем позже. А тем временем в левом крыле дома, выходившем в сад, начались репетиции рекомендованной Улановым и понравившейся Баташеву пьесы.

Среди привезенных из Кускова девушек Варя Житкова выделялась больше всех. Кареглазая, смуглолицая, с черными, как смоль, волосами, она обладала сильным грудным голосом. Ее пением заслушивались в кусковском театре не только сам Шереметьев и его сиятельные гости, но и знатоки, настоящие ценители певческого искусства. И если б не задумал граф переехать на новое место, в Останкино, куда он взял только часть крепостных артистов, ни за что не продал бы он Варю.

На Выксуни Варя жила вместе с другими девушками в специально отведенной для них комнате. Вместе с ними ходила убирать барские покои, сидела днем за пяльцами, а вечером занималась музыкой или пением, помогая своим новым подругам овладевать нотной грамотой, искусством двигаться по сцене, правильно произносить слова.

Андрей Родионович побывал как-то на уроке, когда девушки обучались пению под аккомпанемент клавесина, потом пришел еще. На этот раз шла репетиция спектакля. Варя усердно разучивала новую роль Элианы:

Легко, свободно льются чарующие звуки ее голоса. Как завороженные, слушают подругу девушки: нет, им никогда не научиться так петь, как поет Варя. Довольный Баташев ушел к себе.

— Молодец, Варя, браво! — говорит ей Саша Уланов. Он так же, как и все, восторженно смотрел на нее во время пения… Нет, пожалуй, не как все. Вот уже второй год любит молодой режиссер Варю. Она знала об этом и отвечала ему взаимностью. Были бы вольными — поженились, а теперь даже встречаться наедине нельзя, строго-настрого запрещено барином. Только и света в окошке, что на уроках словцом перемолвиться.

Репетиции шли ежедневно. Не прекратили их и в Филиппов пост. Полным ходом велось оборудование театра. Как и было приказано Андреем Родионовичем, к сочельнику все закончили. Баташев посмотрел на сиденья, на сцену, искусно сделанные карнизы, на амуров, нарисованных на потолке, и остался доволен. Понравилась ему и репетиция, проведенная на сцене театра.

Настал день спектакля. С утра потянулись на Выксунь легкие санки, запряженные парой, тяжелые кибитки, влекомые восьмеркой лошадей, поставленных цугом. Приглашенные Баташевым помещики ехали на представление, не виданное в здешних краях, всеми семьями. В иных кибитках по десяти человек сидело. Приезжали и шли скорее чиститься, переодеваться с дороги. Тех, кто прибыл до обеда, Андрей Родионович пригласил к столу, угостил рождественским гусем с яблоками. Припозднившихся ждал обильный ужин после спектакля.

Чинно, сохраняя степенность, шли гости по чисто разметенной от снега главной аллее парка. Сдав шубы на руки лакеям, проходили на указанные в пригласительных афишках места, с любопытством оглядывались по сторонам. Задние ряды заняли конторские служащие, за верную службу удостоенные барской милости.