Обучали новых работных опытные мастеровые, привезенные на Выксунь с Унженского и Гусевского заводов. Свычные к ковке и литью металла, они быстро пустили в ход плющильные и сверлильные станы. Скоро первая партия мортир и пушек была готова. Их испробовали в лесу за заводом и, погрузив на струги, отправили водой в Москву.

День и ночь шумели молотовые фабрики. Здесь налажено было новое для Выксуни дело: ковали булаты. Сюда перевели Ваську Рощина и Митьку Коршунова. Обоим дали по горну, поставив подручными новичков.

Друзья жили теперь каждый в своем доме, поблизости друг от друга. С окончанием сооружения Нижнего завода всех, кого перевели сюда работать, заставили поселиться рядом с заводом. Иван Родионович, по мысли которого было это сделано, велел ставить избы не вразброс, а линейно, подобно тому, как стоят серые громады домов в Питере на Невской аль Литейной перспективе. И в соседи велено было подбирать не кого попало, а кто с кем работает. На перенос зданий с верхнего поселка давались подводы. Кто строился заново, — рубил лес на месте. Работали «помочью» — подсобляли один другому.

Перенеся с помощью Рощина и других молотовых мастеров свою избу и переселив мать, вошедший в азарт Митька предложил дружку:

— Давай заодно и тебе избу построим!

— На кой она мне?

— Не все по людям ходить, надо и свой угол иметь.

Подумав, Васька согласился. Так и у него появилась своя хата на небольшой улочке к северу от заводских ворот. Селились тут те, что заняты были на ковке булатов, и потому прозвали улицу «булатной».

Когда приглашенный новоселами поп закончил водосвятие, Лука в сопровождении Павла Ястребова обошел Васькино владение, осмотрел, как сложена печь, попробовал, крепко ли сидит мох в пазах, потом лукаво подмигнул Павлу и сказал:

— Плохо твое дело, Василий. Нельзя в избе жить.

— Это почему? — оторопел тот.

— Домового нету.

— У всех есть, а у меня нет?

— А у тебя нет. Он бобыльего духа не любит.

— Что ж делать-то?

— Будто не знаешь? Женись скорей, вот домовой и явится.

Васька с Павлом рассмеялись.

— Ишь, дедка хитрый какой. Женюсь, теперь уж скоро. На троицын день.

— Ну ин ладно…

Новое дело вначале трудно давалось Рощину. Потом он приловчился и стал работать лучше тех, кто давно уже занимался ковкой булатов. Любо было поглядеть, как из железной полосы, сваренной особым способом, выходит острый булатный клинок. Озаряемый пламенем горна, Васька ударял по раскаленному добела металлу так, что искры сыпались дождем.

— Хорошо робишь, молодец! — услышал он однажды.

Рядом с наковальней стоял одетый в рабочее платье старший Баташев.

— А ну, какова твоя работа?

Андрей Родионович взял наугад один из лежавших в стороне готовых клинков и сильно взмахнул им. Булат со свистом разрезал воздух.

Вынув из кармана аккуратно сложенный батистовый платочек, Баташев развернул его и, скомкав, подбросил вверх. Подхваченный струей теплого воздуха платок расправился, и на миг показалось, будто неведомая птица, распустив крылья, парит над головами. Дождавшись, пока платок опустился на уровень головы, Андрей Родионович наотмашь рубанул по нему. Рассеченный надвое платочек упал на землю.

— Хороши булаты ладишь! — еще раз похвалил Баташев. — А ну-ка, дай я попробую! В молодости стаивал у наковальни, не из последних был. Давай ручник.

Снова зазвенела наковальня. По звону Васька слышал: не так бьет хозяин. Хотел было сказать, да смолчал. Пусть сам свою работу опробует.

Окончив ковать, Баташев удовлетворенно посмотрел на клинок и спросил Ваську:

— Ну как, не хуже твоего будет?

— Лучину щепать годится.

— Что?

— Плох твой клинок. Таким не токмо немцу — курице голову не отрубишь.

Рассерженно сопя, Андрей Родионович молча поднял с земли половинку платка и снова подбросил ее в воздух. Удар был сильным, но платок лишь перегнулся пополам, обвив лезвие сабли.

Работавшие у соседних горнов с интересом поглядывали на хозяина, но работы не прекращали: неровен час, осердится!

— Ты, может, мне железо не то дал?

— И железо то, и наковальня, и ручник те же.

— Так в чем же дело?

— Походи в подручных у меня с полгодика, научу,

Баташев молча повернулся к пошел к выходу.

Постройка новых заводов принесла Баташевым славу и большую прибыль. Поставки оружия в армию быстро окупили затраты. Вздумай теперь они строить еще хоть три завода — денег занимать не пришлось бы. И главная за слуга в этом была Ивана Родионовича: он заключал выгодные сделки, Андрею приходилось лишь выполнять заказы.

Часто наезжая по заводским делам в Москву и Питер, Иван Родионович довольно быстро освоился со столичными порядками, научился ловко обходить царский указ, под страхом отдачи на каторгу запрещавший чиновникам брать взятки. Взяток брать нельзя, на каторгу никому идти неохота. Но кто откажется сотворить богоугодное дело — принять щедрый дар «на сиротское призрение»? Как в Берг‑, так и в Адмиралтейств-коллегии встречали расторопного заводчика неизменно приветливо.

Природа одарила меньшого Баташева незаурядным умом и смекалкой. Не обижен был умом и Андрей Родионович, но ему нередко мешала проступавшая с годами все более деспотичность характера, унаследованная от деда. Там, где Андрей шел напролом, Иван предпочитал действовать в обход, достигать цели лаской и мягкостью. Осторожный в поступках, почтительный в обращении с крупными чиновниками, он научился из любых обстоятельств извлекать для себя выгоду.

Но как ни умен был Баташев, и он не мог предвидеть, что случай поможет ему так возвеличиться, как и во сне не приснится.

Не только в придворных кругах, но простому столичному люду было известно, что императрица недолюбливает своего наследника. Слишком явной была неприязнь между ними, слишком несхожи они были характерами. И, может, потому за последнее время Елизавета стала все более благоволить к жене наследника, родом немке, умной и обходительной Екатерине.

Об этом было известно. Но лишь немногие знали о том, что между наследником и его женой идет тайная, но жестокая война, тщательно скрываемая внешними правилами приличия и благопристойности. Тупой и надменный, питавший склонность лишь к солдатской муштре, Петр ненавидел свою жену. Та в свою очередь платила ему еще более жгучей ненавистью.

Спасаясь от скуки, великая княгиня завела себе сердечного дружка — красавца Понятовского. Но только не долго занимал блестящий пан сердце Екатерины. За последнее время все чаще останавливался ее взор на гвардейском офицере, не раз заявлявшем в кругу своих товарищей-гвардейцев о преданности великой княгине, о том, что не Петру, а ей следовало бы быть наследницей. И вот очутился повеса Орлов там, где ему быть не следовало.

Коротки любовные встречи, да памятны, ничего за них не пожалеешь. В пылу одной из них сломал нечаянно любезный друг Гришенька бриллиантовую брошь, даренную государыней. Дорогая вещь, но бог с ней, сунула ее Екатерина куда-то и забыла. А через нее чуть неприятность не приключилась.

В один из дней званы были все придворные в царский дворец.

Украдкой взглянув на угрюмо насупившегося наследника, Елизавета Петровна радостно сказала:

— Сего дня получена нами депеша, вельми приятная сердцу нашему. Королишка прусский Фридрих разбит нами наголову и позорно бежал из Берлина. Ключи от прусской столицы в руках у доблестных воинов фельдмаршала Салтыкова! По поводу сей славной победы устроен будет большой бал. Прошу на него всех беспременно, никаких болезней в оправдание не приму. — И, обернувшись к Екатерине, ласково: — А вас царицей бала изберем. Только вы брошь, что я подарила, обязательно наденьте: она вам очень к лицу.

Легко сказать: наденьте! Бал через три дня, а брошь сломана. Отдать бриллиантщику Позье в починку — денег нет. Как быть?