Станек принес флягу с дневной порцией водки. Пайковый ужин разделил на две части. Одну положил на тарелку и протянул Яне:

— Ну, маленькая, не заставляй себя упрашивать.

— Маленькая, согрейся, кушай! Маленькая? Я уже давно не маленькая!

Улыбнулся:

— Как же не маленькая? Ты моя маленькая! И жизни еще боишься.

— Жизни боюсь, ты прав… Пять лет у меня нет дома, пять лет кочую с места на место, чего я только не перевидела! Боюсь жизни, это правда. Маленькая? Нет, Иржи! Потому и боюсь, что уже многое видела, многое потеряла. — Она грустно посмотрела на него: — Не такой я представляла свою жизнь. Я всегда о чем-то мечтала. Мечтала после окончания школы поглядеть мир. Это исполнилось даже раньше. Я увидела мир, но какой? — Она посмотрела на завешенные окна: — Я не хочу этой слепой жизни! Она пугает меня. Лучше бы я умерла…

— Не говори так, Яна. Мне не нравится, когда ты такая.

— Я не была такой — это потом пришло.

— Ничего не говори! Я все знаю.

— Я несчастна.

— У тебя разве нет тут никого, кто вместе с тобой несет твой груз?

— Папа?

Он слегка улыбался:

— Ты никого не знаешь, кто любит тебя сильнее, чем он?

Голос ее вдруг окреп:

— Мне надоели все мои страхи! Хочу немного радости. Могу я этого хотеть?

Он знал, почему она спрашивает. «Я третий. Я на очереди. Что нее мне руководствоваться ее страхами, а не своей любовью?» Он подошел к ней.

— Теперь я — твой мир, а ты — мой. Так говорят влюбленные уже тысячи лет. Согласись, они правы. — Он обвел нетерпеливым взглядом ее лицо, ища согласия. Губы. Глаза. Опять губы. Не дожидаясь, ответил за нее — Ты так хочешь, правда, хочешь?

— Я хочу того, что хочешь ты.

В перерыве между частями Леош вышел из кинотеатра. Достал из кармана кусок газеты, свернул самокрутку. Фильм был о любви. Леош думал о нем и вспоминал деревню, где высшая справедливость дала ему возможность вкусить любовного наслаждения с Мици. Он со смаком затягивался и мечтал: война кончится, мой первый маршрут — к Мици. Бычок уже обжигал пальцы, он бросил его в грязь. Затоптал.

— Боже мой, — спохватился он.

Побежал назад в кинотеатр, на свет. Поспешно ощупал карманы. Неужели он свернул цигарку из листочка, где Мици написала свой адрес?! Он вытаскивал из карманов свое барахло: нож, пуговицы, копейки, вывернул все карманы — листочка с адресом не было.

Он вошел в зал. Печаль всей своей тяжестью придавила его к стулу.

В комнате уже не появлялось ни теней павших, ни теней живых. Здесь был только Иржи, и еще Яне казалось, что вокруг разливается яркий свет — невидимый, но яркий. Война одарила ее этим удивительным светом, озарением, но Яна забыла о войне.

Он почувствовал тепло ее дыхания:

— Иржи.

— Ты моя… — и умолк, целуя ее, не отрывая губ.

На улице пошел снег. Снежники падали беззвучно. Большая, тяжелая сразу же прилипала к маленькой и сливалась с ней. Они кружились, опускаясь все ниже и ниже.

— Почему это не произошло раньше? — вздохнул Станек.

Только своими самыми прекрасными минутами человек хотел бы наполнить все грядущие дни и все минувшие. Многие годы вперед и многие годы назад наполнить ими. Не знать, когда они начались, не знать, когда кончатся.

— Но теперь так будет всегда, — сказал он.

К югу от Василькова грохотали орудия. Их грохот долетал сквозь падающий снег к самому домику, барабанил в окна.

— Когда мы будем дома, Иржи? Через год? Через два?

— Год? Два? И думать нечего! Скоро конец войне, очень скоро. Я сегодня был на допросе пленного полковника. — Он совсем иначе повернул его слова: — Германия вся разбита, сожжена. Союзники ежедневно бомбят ее, всюду развалины, голод, саботаж, даже их собственные офицеры теряют надежду на победу. — Вспомнил о предсказаниях полковника: вы тоже, бог свидетель, уже не увидите Прагу, и закончил упрямо: — Скоро мы увидим Прагу, поверь мне!

Снежинка за снежинкой, городок обрастал ими, словно белым мехом. Они падают в безветренной тишине — воздушные песочные часы. Много секунд, много минут, несравнимо более богатых здесь, на фронте, чем там, в мирной жизни.

— Любишь меня?

— Люблю, люблю…

В затемнении появилась светлая щель. Утро. Не хотели расставаться. Только мысль: вечером будут опять вместе, примирила их с утром. Они сняли светомаскировку. Белым-бело. Не видно никаких дорог. С яблони за окном осыпались комочки снега, оставляя на белом меху ямки. Предатель-снег!

— Мои следы поведут от тебя к нам. Все увидят! Что скажет папа? Всю ночь! — Она обежала взглядом нетронутую поверхность снега. — Отпираться бесполезно.

— Зачем отпираться?! Мы же любим друг друга! Сегодня знаем только мы, что принадлежим друг другу. Но пусть знают все. Я уже вижу, что иначе покоя не будет.

— А что скажет майор?

— Майор однажды сказал: счастливый солдат — самый лучший солдат.

Станек стоял на крыльце и смотрел, как ленточка следов в снегу тянется за Яной словно кабель. Он весело рассмеялся: «Новая линия связи. Отпечатки валенок на снегу как сигналы морзянки: люб-лю, люб-лю. Эти ямки с фиолетовой тенью на донышке ведут от меня. Пусть скорое ведут ко мне!»

Панушка закашлялся. Потом сел на тюфяке.

— Я была у Иржи, — быстро сказала Яна, предупреждая его расспросы.

У Панушки были свои принципы, но все они годились для мирной жизни. Но на войне? Никто не может видеть столько красоты в мирной жизни, сколько солдат-фронтовик. Он мечтает о ней. Хочет иметь ее хоть чуточку и в окопах. Он по себе это знает: уже пять лет таскает за собой броумовский рай, хотя понимает, что он навсегда потерян. А что же говорить о молодых?

Панушка озабоченно думал. Станек горяч. В бою безрассуден. Не безрассудно ли отдается он и любви? А если посмотреть с другой стороны, — Яна счастлива. Что же еще желать своей дочери? Подождите до свадьбы? А кто скажет, когда у них будет возможность сыграть свадьбу? В этом году, в будущем или никогда?

Жилистой рукой — пальцы дрожали — он гладил Яну по волосам. Она замерла, взволнованная. Вспомнила Броумов: папа в мыслях по-прежнему живет там вместе со мной и мамой. Ходит по дому, по саду, осматривает камни, принесенные им туда со всех концов Чехии, а среди этих каменных объятий цветет ее альпинарий. Но она уже не вернется туда. Она рассталась с родным домом, теперь ее мечтания отделились от мечтаний отца.

Панушка страдал. Сейчас, когда все солдаты тянулись к дому, к семье, дочь покидает его и уже в мыслях своих ушла из отцовского дома куда-то в неизвестность. К своей любви.

Панушке кажется, что вздувшиеся вены на его руке еще больше вздулись, что пальцы, почерневшие от возни с кабелями, изоляцией, инструментом, коченеют. Что-то внутри горит, плавится. Он не может отключить ток, для себя у него нет изоляции, он только тихо, безропотно страдает. Уже не гладит дочь по волосам: не решается, ведь эти волосы нынче ночью гладил человек, которого Яна любит сильнее отца.

Серое небо, под ним ослепительная белизна. Фронт — и нигде ни живой души, только белизна. Березовая роща казалась миражем. Деревья, с их белыми стволами, почти растворились в заснеженном пространстве.

Танкисты в белых маскхалатах топтались возле своих машин, перекрашенных в белый цвет: заводили моторы, прислушиваясь к их работе, тут подтянут болт, там прикрутят гайку.

— За машинами нужен глаз да глаз. Иначе шутки плохи, подведут в самый неподходящий момент, — рассуждал старик Ефимыч.

Слова Ефимыча вытянули из недр командирского танка водителя Сашу, который укрывался там от ветра. Он уже проверил свою машину, но время от времени снова осматривал то одно, то другое и все приговаривал:

— Морозец… Это ты, мой дорогой, не любишь. Ну, ладно, не сердись, сейчас я пущу мотор, согреешься. — И он опять запускает мотор.