Командир танковой роты Дмитрий Иванович Федоров переходил от одной машины к другой. Он с удовлетворением отметил, что Саша опять прогревает мотор. До Саши донеслась похвала капитана:

— Молодец, мальчик.

Белый маскировочный халат капитана развевался на ветру. Он обходил своих людей. С каждым обязательно поговорит; тому даст совет, с этим пошутит, а кого и пожурит.

Все было, как и раньше, и в то же время какую-то перемену почувствовали танкисты в своем командире. Они пристальнее вглядывались в его лицо. Оно было обычным: когда он смеялся, собирались веселые морщинки вокруг глаз. Солдаты и не подозревали, что смех этот, как и халат, — маскировка.

На дне ложбины, среди разбросанных повсюду танков, горел костер. Его пламя окрашивало в розовый цвет снег и белые халаты. Кто управился с делами, был уже здесь. Кто жарил на штыке кусок баранины, кто просто пришел поболтать: на фронте тоскливое чувство одиночества появляется у солдат, стоит им на десять шагов отойти от своих.

Ефимыч с баяном в руках сидел у костра. После обхода пришел сюда и капитан. Увидев Ефимыча, рассмеялся. Старик оглядел себя.

— А что смешного, товарищ капитан?

— Огонь лижет вам руки и ноги, словно собаки языками.

— Это одно и то же. Костер — верный друг солдата и музыканта. — И Ефимыч ухарски растянул свой баян.

Капитан присел на ящик от гранат. Глаза Ефимыча, мягкие и ласковые, устремились вверх, к стоявшему рядом Беляеву. Это уже не был красавец Онегин из ленинградской оперы. Обгоревшее, обезображенное лицо обтянуто багровой бугристой кожей, незалеченные подбородок и шея плотно забинтованы. Беляев убежал из госпиталя, из безопасного места, сюда, на передовую, где опасность подстерегала на каждом шагу.

Между двумя танками стоял радист-стрелок Петр Петрович. На сплошной белизне — халат и капюшон сливались со снегом — смуглым пятном выделялось лишь его лицо. Сибиряк Петр Петрович, сын охотника, пошел по стопам отца. Теперь, на войне, очень пригодились сноровка и навыки охотника, его выносливость, ловкие руки, орлиное зрение.

Капитан вдруг заметил, что собравшиеся у костра замолкли. Исподтишка огляделся: глубокие, протяжные звуки баяна, запах жареной баранины — и глаза, задумчиво смотревшие на языки пламени. Не у всех. У сибиряка и Беляева — настороженные.

— Ну что, воскресший баритон? У нас лучше, чем в затхлом лазарете? — пошутил капитан.

Беляев весело, в тон ему, пытаясь улыбнуться неровными от ожогов губами, сказал:

— Конечно, Дмитрий Иванович, баян Ефимыча вздыхает помелодичнее, чем больные в палате.

Баян ворковал. Мясо на штыках шипело, жир капал на огонь, трещал, из костра вылетали искры. Беляев перевел взгляд туда, где был радист. Возле него уже стояла Варвара. Беляева вдруг охватила такая тоска, какой он никогда прежде не испытывал. Обожженное лицо его болезненно перекосилось.

В лощину съехал танк, из-за ремонта прибывший позже. Приподнялся люк, и из башни вылез Леонтий. Выпрыгнул на снег и скорее к костру. И тут же с восхищением стал рассказывать:

— Эта чехословацкая бригада дает! Численностью невелика, но парни там что надо. Особенно этот наш знакомый — Иржи Станек. Когда немцы во время той разведки боем вклинились между нами и чехами, он устранял повреждение в самом опасном месте. — Леонтий начертил на снегу зубчатые дуги: советские и чешские позиции. Сквозь них провел большую стрелку: прорыв немцев.

Ефимыч наклонился, не переставая тихонько наигрывать на баяне. Леонтий пальцем провел пунктир — тут шел Станек со своими связистами.

— Чертовщина какая-то, — проговорил Ефимыч. — Ведь он лез прямо фрицам в лапы.

— Точно, — ответил Леонтий. — Мы, правда, ударили тут, а чехи с другой стороны… — Он всей ладонью вырыл в снегу две сжимающиеся клешни, — но он еще должен был пробиваться сюда…

Ефимыч поднял глаза на капитана, желая найти в них хоть какое-то участие: чех, судя по всему, человек отважный.

Капитан сказал:

— Этот их телефонный командир думает: не будь его — войны не выиграть.

— Так, Дмитрий Иванович, должен думать каждый солдат. Без этого трудно победить, — сказал Беляев.

— Возможно… — буркнул капитан.

— Не понимаю тебя. — Глаза Беляева, без ресниц и бровей, смотрели строго. — Ты ведь умеешь оценить солдата. А теперь? Почему ты несправедлив к этому чеху, ожесточен? — Он взглянул на рисунок на снегу, представил себе, как торопливо шагает Станек в поисках повреждения линии. Поймал себя на том, что видит чешского офицера все время в движении, словно он вообще не останавливался с той минуты, когда без шапки и пальто, со складным ножом отца покинул родной дом. — Ты потому не хочешь изменить свое мнение, что грубо обошелся с ним тогда в землянке? — выпытывал он у капитана.

— Дался вам этот тип! — разозлился Федоров. — Дело не в нем! Пусть вам наконец будет ясно, что я вообще знать не желаю никаких чешских офицеров.

Беляев стоял на своем:

— Несправедливо! Я тебе подсказывать ничего не могу: ты командир. Но следовало бы отыскать Георгия…

— Да, да, — поддержал его Ефимыч. — Пару слов потеплее…

Дмитрий резко бросил:

— Нет! И кончим об этом!

Беляев замахал обеими руками перед своим лицом, словно защищаясь от пламени:

— Если бы ты был на моем месте!

— Я понимаю, он вытащил тебя из горящего танка, — сказал Дмитрий. — Ты благодарен ему. А будь ты, Андрей, на моем месте… Ты бы не так заговорил. Да что там! — Он махнул рукой.

Варвара и Петр Петрович в узком проходе между танками говорили о чем-то. Шинель на Варваре была расстегнута, капюшон маскхалата откинут, коса упала на грудь, щеки разрумянились. После каждого слова Петра Петровича она заливалась звонким смехом.

Капитан сказал:

— Вам с этим чехом только бы брататься, вы не думаете о том, что их солдаты уже были однажды на нашей земле…

У костра воцарилась тишина. Баян смолк. Дмитрий медленно, слово за словом выкладывал то, что хранилось в тайниках его души:

— Теперь моя очередь спросить: у кого-нибудь из вас чехи убили отца? — В тишине слышалось потрескивание костра. — Ни у кого! А у меня убили! Ты, Андрей, называешь меня черствым, несправедливым, Ефимыч хочет, чтобы я обнимал, может быть, сына того, кто в гражданскую бесчинствовал в нашей деревне… — Голос Дмитрия дрожал. — Я знаю, что у чехов были и красные отряды. Но в нашу деревню ворвались другие. Схватили всех мужчин… расстреляли…

Танкисты стояли, не шелохнувшись.

— Я был тогда пацаном. Мне не довелось узнать, что такое отец. Но я на себе испытал, что значит не иметь его. И я тогда еще решил — первого же чеха…

— Да при чем здесь…

— Я знаю, Андрюша, — вяло сказал Дмитрий. — Когда он свалился к нам в землянку, я подумал: вот он, чех… Но теперь я понял, что все мои тогдашние мысли — чепуха. — Он смотрел перед собой, словно загнанный зверь. — А вот забыть о гибели отца не могу, и потому душа у меня к ним не лежит.

— Я бы тоже не мог, товарищ капитан, — взволнованно согласился Ефимыч.

— Мой отец до сих пор жив, — сказал Беляев. — Но могу себе представить, что значит с раннего детства потерять его. Не знаю, Дмитрий Иванович, как бы я вел себя, окажись я на твоем месте…

— Ну вот, — глухо сказал Дмитрий. — То, что вы из меня вытянули, я вам говорить не хотел.

— Чехи на днях подписали с нами договор о дружбе, — сказал Леонтий.

Ветер усиливался. Сметал с заснеженных полей смерзшиеся мелкие льдинки и бросал их пригоршнями в котловину. Они кололи Дмитрию лицо, как иголки, но он стоял, устремив взгляд вдаль, не двигался.

Леонтий рассказал, что президент Бенеш сейчас в Москве, что он подписал договор и свободовцы будто бы ожидают его приезда сюда, на фронт. Неделю назад они были в Василькове, может быть, и сейчас там.

— Васильково?.. — переспросил Ефимыч и добавил: — Значит, они совсем рядом.

— Рядом, — подтвердил Леонтий. — Километра два на юго-восток.

Он показал в том направлении, но смотрел при этом не на Ефимыча, а на капитана.