На этот раз смеется и Аббас. Сразу видно, что любит крепкое словцо с солью и перчиком. Мансур ждет, пока насмеется его друг, затем произносит восхищенно:

— Вот у кого лошадки, Аббас! Особенно у англичанина: белая в черных яблоках, кобылка-трехлетка. Я ее подковывал, когда ты уходил куда-то.

— Ну ладно, друзья, я пойду. Мне еще надо туфли почистить, — говорю я Мансуру и его другу Аббасу. — Увидимся. День только начинается.

— Шагай, друг! Валяй, только не будь ослом, не хлопай ушами и забудь об этой самой, как ее… Других полно! — слышу я наставительный голос Аббаса.

Медленно я поднимаюсь к фонтану «баге фовварэ», останавливаюсь у края громадной чаши. Сотни людей столпились, окружили фонтан, смотрят — как высоко взлетает струя чистой горной воды и обдает всех мелкой водяной пылью. Я смотрю то вверх, то вниз, откуда идут к фонтану горожане. Как бы не прозевать Парвин! Пройдет мимо, затеряется в толпе… «А что, если обманула?» — закрадывается коварная мыслишка. Но я её отбрасываю и тихонько иду по ступенькам, не спуская взгляда с пестрой, движущейся навстречу, толпы.

Ба, Парвин пришла! Ее я увидел издалека. Чутьем догадался, что вот сейчас она появится: нахлынуло радостное беспокойство, я стал вглядываться в одеяния и лица встречных и увидел Парвин. А она меня заметила еще раньше. Я специально стоял на возвышении, на ступеньках и был у всех на виду.

— Вот я и пришла! — весело сказала Парвин и засмеялась. — Обманула бабушку. Я сказала, что пойду к подружке. А если приедут Кагель и Лачин, бабушка им скажет, что я нездорова. Поэтому, давай-ка, Гусо-джан, уйдем подальше от всех…

— Куда же мы пойдем? — спрашиваю я ее и беру под руку, потому что увидел — к нам приближаются Мансур и Аббас.

— Не знаю, Гусейнкули, — тайно отвечает Парвин. — Говорят очень красивые места там, где источник. Наверное, там никого нет.

— Посмотри-ка, Парвин, кажется Мансур идет, — говорю я и киваю головой в сторону брата и его дружка. — Он не скажет тете?

— Мансур-джан, иди сюда, — зовет Парвин.

— Здравствуйте, ханым! — с наигранным восторгом произносит Мансур, а сам на меня косится. Я стою смирно, как овечка, но чувствую — вот-вот рассмеюсь.

Парвин говорит внушительно:

— Ты, Мансур, не говори бабушке и своей маме, что меня видел! Понял?

— Еще как понял, ханым!

Тут и я вступаю в разговор:

— Извини, брат, и ты не обижайся, Аббас! Мы решили отдохнуть сегодня у источника. Тут что-то народу слишком много. Пойдем, джанечка. — Я поворачиваюсь, веду под руку Парвин и, ей богу, не вижу, но знаю, что Мансур и Аббас стоят с разинутыми ртами, смотрят нам вслед.

Мы поднимаемся на гору по крутой каменной лестнице. То и дело услужливо я подаю Парвин руку, придерживаю ее, чтобы не поскользнулась. Она ступает осторожно, я чувствую ее страх, дрожь в ее руке. Я шучу над ней, говорю свысока, как с ребенком, это мне нравится. Ей тоже. Все курдянки прежде всего ценят в мужчине — остроту ума, силу, бесстрашие и, само собой разумеется, хватку.

Мы выбрались на каменистую, поросшую кустами барбариса площадку. Перед нами открылся вид на горное селение. В долине по обеим сторонам небольшой реки, лепились на склонах гор домики курдов, напоминающие гнезда орлов. В речке купались ребятишки, полоскали белье женщины и пили воду овцы. Мы пошли тропинкой вдоль берега, миновали село и очутились в зарослях барбариса и ежевики, между которыми приятно журчала речка. Шли с полчаса не меньше, но источника, откуда вытекала речка, не было видно. Наверное, он далеко в горах. Парвин приустала, по глазам видно, что отдохнуть хочет. Расчетливо выбираю полянку, сплошь поросшую молодой зеленой травкой, предлагаю посидеть. Потом можно идти дальше. Парвин охотно соглашается. Только не знаем, на что же сесть. На Парвин платьице белое. Опуститься на траву — платье сразу станет зеленым. Но не на камень же ей садиться. «Ай черт с ним, постелю новый костюм!» Я снимаю пиджак и бросаю его на землю, вниз подкладкой.

— Ой, Гусейнкули, ты что? Зачем же пиджак? Можно и так…

— Посидим, джанечка. Так удобней.

— А если пиджак помнется и подкладка будет зеленой? Не поругает мама? Возьми, возьми его. Лучше так…

— Но я же сам зарабатываю деньги. Хочу ношу костюм, а захочу — выброшу! — отвечаю я лихо.

— Ох, ты богач какой! — смеется Парвин. — Это же очень дорогой костюм.

— Парвин, а как зовут этого британца, который к тебе приходил?

— Кагель зовут… Только он приходил не ко мне, а К нам с бабушкой. Какой он воспитанный человек! Не думай о нем плохое, Гусо!

— А не знаешь, джанечка, зачем он приехал в Курдистан? Не за шерстью?..

— Не знаю, Гусейнкули, я не спрашивала. Дай-ка мне твою руку! Ох, какие у тебя длинные пальцы! Музыкальные. Ты мог бы научиться играть на рояле, Когда играл Кагель, я обратила внимание — у него очень длинные пальцы. Даже длиннее твоих…

— У них, у англичан и пальцы и руки длинные, — недовольно говорю я. — Они этими руками Персию сграбастали и душат. Богатства наши сгребают и везут за море.

— Откуда ты знаешь, Гусо?

— Ареф сказал. Мой учитель. Вот это человек! Все знает! Ои говорит, что англичане уже сделали Персию своей колонией. Нефть нашу качают и на корабли грузят, шерсть нашу в тюках караванами везут. А нам взамен — барахло разное, которое в сто раз хуже нашего товара.

— А нам в школе совсем другое говорят про англичан, — заинтересовалась Парвин. — Нас уверяют, что Британия первая по культуре страна. Она первой обратила внимание на отсталые страны и первой протянула нам руку помощи. Британия — страна цивилизации. Она несет свет и прогресс в отсталые страны!

— Ареф говорит — это самые ярые, кровожадные колонизаторы! — горячусь я, — Гнать их надо из Персии под зад ногой. Я тоже ненавижу их, заморских гиен…

Незаметно я начинаю рассказывать о том, чему нас учит Ареф, о статье в газете, о том, как вооружаются бедняки, чтобы восстановить справедливость, устроить сытую жизнь. Рассказываю о треснутом котле в киштанской бане, о зверствах Монтасера. Парвин слушает меня и смотрит испуганными глазами. Неужели она не слышала об этом от других?

— Гусо, нарви мне цветов, — неожиданно говорит она. — Я хочу цветов!

— Сейчас, Парвин-ханым! — Я вскакиваю и, пройдя сквозь кустарники, поднимаюсь в гору. Весь ее склон усыпан тюльпанами. Я рву и укладываю в букет. Затем тон же тропинкой через заросли пробираюсь к Парвин и опускаюсь перед своей пери, утопающей в сочной траве.

— Ой, какие тюльпанчики! Спасибо, Гусо! — Парвин принимает цветы, подносит их к подбородку. Я сгораю от смущения и счастья. Голова кружится, я откидываюсь на спину, лежу и смотрю на облака. Я и сам летаю в облаках. У меня такое ощущение, будто я ношусь над долинами я горами. Парвин гладит мои волосы, у нее рука такая нежная и беспокойная, что я закрываю глаза.

Удивительно быстро пролетело время. Кажется, только пришли, а уже солнце опускается за вершины гор, сейчас спрячется. Медленно, неохотно бредем назад, в Боджнурд. У меня все мелькает перед глазами, я пьян от счастья. Все у меня путается в голове, я еще не могу полностью осознать, что любит меня эта красивая, богатая девушка. Но к радости примешивается привкус горечи. Досаждает колючая мысль: «Она богата! Она богата! Вот подует злой ветер и оборвется твое счастье!» Ох как больно об — этом думать! И я начинаю утешать себя глупыми мыслями: «Буду работать почтальоном, накоплю денег, куплю лошадь, выстрою дом, приобрету модную одежду. О, я буду самым знатным человеком в Боджнурде, и тогда женюсь на Парвин». Только как заиметь столько денег, чтобы считаться богатым? Этого я понять не могу. А Парвин идет рядом беззаботно и не подозревает о моих муках. Она, видимо, вообще ни о чем не думает. Нет, наверно, думает об этом противном англичанине. Я ненавижу его, он мой враг.

Я проводил ее до сада. Она вошла через калитку со стороны переулка. Я стоял и смотрел ей вслед.

Маршрут мой неизменен: Боджнурд — Миянабад — и обратно. Встречаюсь с Арефом, Мухтаром, Ахмедом. О бахши Абдулло пока ничего не слышно. Пропал бесследно. Это для всех загадка.