— Все помню, Аббас. Но долго нам надо готовиться, чтобы опорожнить склад с боеприпасами. Во всяком случае, часовые должны быть все свои, а это нелегко сделать…
— Учить надо людей, — агитировать! — опять вступаете разговор Ахмед.
— Да какой из меня агитатор, друзья? Помилуй аллах, из меня агитатор, как из верблюда парикмахер. Был бы я как Ареф, как Баба Дадаш, как Мирза-Мамед!..
— Хорошо, — говорит Аббас. — Для тебя Мирза-Ма-мед авторитет У него и спросим, чего делать: бежать к Ходоу или действовать здесь!
— Согласен. Поговорим с Мирза-Мамедом. А сейчас неплохо бы прогуляться по городу. Мудрые мысли приходят во время ходьбы.
РУКА ЛЮБИМОЙ
«…Еще скажу: рада, что тебя повысили в звании. Я и не сомневалась, что заметят, ты ведь такой видный из себя и ужасно спокойный. Только не надо, джанчик мой, сильно стараться. Бабушка говорит, что «Курдлеви» — это не курдская, а английская армия, только служат в ней курды. Она слышала от Сердара Моаззеза, что в «Курдлеви» командует кавалеристами капитан Кагель. Может, ты с ним даже встречаешься…
А у нас тут опять неспокойно. Только и разговоров, что о Ходоу-сердаре. Он снова сбросил в Миянабаде Монтасера и сам командует, как ему вздумается. Я-то радуюсь, потому что ты его лично знаешь, а обо мне он слышал от тебя. Ох, жалко, что ты не с ним: все люди считают его своим героем и многие курдские парни бегут к нему в горы. Твой брат Мансур тоже в Гиляне у Ходоу. Но это секрет. Ни тетя Хотитджа, ни моя бабушка об этом не знают и знать не должны. Мансур предупредил, что кроме Гусейнкули нельзя говорить об этом никому. Вот я тебе одному и сообщаю…»
«…В городе появились индусы-военные и офицеры — британцы. Бабушка всех их называет саранчой — такие они прожорливые. Со всех сторон Боджнурдского ханства в город идут обозы с пшеницей, рисом и горохом. Все это для военных… Ну и аппетит у гостей наших!
Вчера бабушка пришла из дворца веселая, прямо счастливая. Ходит, смеется и рассказывает: «Перегрызлись эти жадные волки. Моаззез даже горячкой заболел, но шайтан ему помог — поправился. А все из-за хлеба! Не хватает его, чтобы снабдить всю английскую армию. Самые хлебные места— в руках мятежников. Так что приходится туго боджнурдским ханам».
Бабушка говорит, собрал во дворец Моаззез всех своих братьев, и начали они решать: кто, сколько и каких продуктов должен отправить англичанам. Спорили они, спорили между собой, да и передрались. Бабушка говорит: «Все равно они подушат друг друга, такова их порода!» Я молю аллаха, чтобы он отомстил за меня этому страшному вампиру Моаззезу. Чем больше я думаю о моих покойных родителях, тем страшнее ненависть к этому гнусному человеку…»
«…Джанчик мой, дорогой Гусейнкули, как же тебе не стыдно испытывать мою любовь? Вот уже целый месяц нет
от тебя писем. Не случилось ли что-нибудь с тобой? Пишу, а сама думаю— отведи аллах от Гусо все несчастья! Милый мой, если бы ты знал, как я по тебе соскучилась за эти шесть месяцев, как ты уехал из Боджнурда! Я ложусь и встаю с твоим именем, и во сне тебя вижу часто. Из дому никуда не выхожу. Только к подружкам и обратно. Подружки часто навещают меня, мы проводим интересные вечера, играем в разные игры и поем песни. Точь-в-точь как сельские курдянки на бендарик.
По твоему совету, я достала «Шах-намэ» Фердоуси и теперь читаю каждый день. До чего же интересная книга! Какой должно быть благородный человек — твой учитель Ареф, если учил он тебя любить родину, как любил ее кузнец Кавэ. Когда я читаю «Шах-намэ», то у меня возникают разные мысли о жизни. И если сравнить настоящее с тем временем, то конечно — Ходоу больше похож на Кавэ, чем Моаззез, Лачин и Кагель. Эти трое напоминают мне Зохака. Они не думают о народе. Они страдают за свое богатство… А тебя я ни с кем не сравниваю. Ты особо живешь в моем сердце. Я думаю только о тебе, чтобы ты был жив и здоров и почаще писал письма. А потом, когда ты приедешь в Боджнурд, я буду самой счастливой девушкой на свете…
«…Я даже не вспоминала о нем. Зачем он мне понадобился этот Лачин?! И вот получаю письмо. Служанка мне передала. Сначала подумала — письмо от тебя, но когда развернула конверт и стала читать, то сразу поняла — от кого. Представляешь, дорогой мой Гусо-джан, что пишет мне этот нахал. Нет, ты даже не поверишь… Он пишет, что давно меня любит и без меня жить не может. Вот откровение! И если я не соглашусь выйти за него замуж, то он все равно добьется своего. Я разорвала его письмо на части и бросила в печку. А когда пришла бабушка, я все ей рассказала. Она выслушала, не очень лестно обозвала этого безмозглого Лачина, а на другой день пошла к Сердару Моаззезу жаловаться. Пусть не пристает ко мне его племянник, или как его… Сейчас, когда я пишу тебе письмо, бабушка находится во дворце и, наверное, разговаривает с Моаззезом. О боже, до чего же плохие люди есть на свете!
«…Мы сидели «а веранде, пили кофе. Вдруг входит тетя Хотитджа и говорит торжественно: «Госпожа Зейнаб-енга, к вам гости пожаловали!» Бабушка сказала, пусть войдут. И вот открывается дверь. Заходит Лачин, а с ним еще трое молодых людей. Я слышала о них: они имеете с Лачином по ресторанам ходят. Бабушка спросила, по каким делам они навестили ее. Все трое были пьяны и вели себя развязно, а Лачин особенно. Он сказал: «Дорогая Зейнаб-енга, скажите девушке, чтобы вышла и другую комнату. Разговор не для ее изнеженного слуха!» Я ушла и стояла у двери в другой комнате, и все слышала, и чем говорил Лачин. Он говорил бабушке, что имеет самые серьезные намерения, что хочет жениться на мне и зря его отталкивает Парвин и не уважает Зейнаб-енга. Он, мол, Лачин, станет самым прекрасным мужем и настоящим семьянином. Наговорил много жалких и слащавых слов. Когда услышал от бабушки в ответ, что Парвин-ханым еще молода, не собирается обзаводиться семьей, то начал с насмешкой угрожать и высмеивать: «Обычаи у нас интересные, Зейнаб-енга, не правда ли? Пошла, например, девушка за водой и… не вернулась. Куда делась — никому неизвестно. А потом выясняется, что она сбежала с любимым и в настоящее время числится его четвертой или пятой женой». Бабушка побледнела от этих намеков, спрашивает: «Что вы этим хотите сказать, господин Лачин?» А он и ответ: «Ничего особенного. Просто, хочу сказать, что у меня пока нет ни одной жены, и если Парвин вдруг пойдет за водой и исчезнет, то не ищите ее в горах у джина!» «Ах, вот как! возмутилась бабушка. — Вот, оказывается, чему тебя научили в Тегеране! Не паукам, а воровству девушек? И не стыдно вам, господин Лачин?» Л он еще злее стал: «Мне не стыдно, я пока ничего не украл, но им-то, Зейнаб-енга, не слишком почтительно отзываетесь о нашем ханском роде! Не пришлось бы потом жалеть! До свидания!» Он озлобился и убрался со своими приятелями…»
«…бабушка зашла к нему. Он сидел в глубоком бархатном кресле. Скулы заострились, мешки под глазами, а волосы седые. Нет уже в нем прежнего Сердара Моаззеза. Бабушка заметила это и решила говорить с ним смелее. Все рассказала ему про Лачина и попросила защиты, А этот старый кабан только вздохнул и отвечает: «Ах, Зейнаб-енга, я ведь и не знаю, как тут быть! Удержать его не могу, у него своя сила в руках, да и друзей заморских много. Вот через месяц Лачин отправляется служить в Мешхед. Сам Кавам-эс-Салтане зовет к себе в подручные его. Как тут быть, дорогая Зейнаб-енга? А Кавам, думаете, откуда о нем знает? Да от британских господ офицеров! Кагель рекомендовал Лачина, чтобы взяли его на службу к губернатору. Вам, дорогая Зейнаб-енга, надо на этот месяц куда-нибудь отправить Парвин из Боджнурда. Пусть поживет в другом месте, а когда уедет Лачин в Мешхед, то Парвин вернется спокойненько в свое гнездышко…» «Спасибо, — отвечает бабушка. — Пошлю-ка я ее на поклонение. На этой неделе караван паломников в Мешхед отправляется. Переоденется девушка монашенькой, чадру на себя набросит и — в путь…»
