Издав в двух частях собрание своих сочинений в прозе и в стихах, Шаликов прибавил к ним в 1822 году свой последний сборник «Последняя жертва Музам». С 1832 года он становится издателем «Дамского журнала» и более всего сосредоточен на критике. Ему 55 лет, его профессиональный облик литератора сложился окончательно. Сатирические выпады против него Воейкова, Батюшкова, Вяземского, конечно, не забыты, но в Парнасской войне кому не доставалось!

Став членом арзамасского братства в 1815 году, молодой Пушкин, естественно, разделял симпатии и антипатии более старших друзей-арзамасцев: Батюшкова, Жуковского, Вяземского и своего «парнасского дяди» В. Л. Пушкина. Он, конечно, противник «староверов» «беседчиков» и защитник «нового слога» Карамзина. В дружеских посланиях и в сатирической поэме «Тень Фонвизина» более всего осмеян Д. И. Хвостов (который был постоянной мишенью насмешек карамзинистов начиная с 1800-х годов), слегка задеты Шишков и Шихматов и в соответствии с сатирическими деталями портрета Шаликова у Вяземского (в его известных стихах «Отъезд Вздыхалова») А. С. Пушкин рисует свой иронический портрет князя Шаликова:

«Вздохи», «нежные слезы» — это прямая перекличка с Вяземским, а вот «князь Шальной» — это, скорее, от Батюшкова. Именно он, который терпеть не мог Шаликова, так называл его в письме к Вяземскому: «А эти шальные Шаликовы хуже шмелей! И посмотри, чем разродится его „Аглая“. Гром и молнию бросит он на нас…»[528] Пушкин в лицейских сатирических стихах все-таки предпочитал осмеивать «беседчиков» и «староверов» («Шишков, Шихматов, Шаховской…»).

Среди бумаг Пушкина 1821 года сохранились черновики незаконченного стихотворного послания к Вяземскому «Язвительный поэт, остряк замысловатый…», в которых неоднократно упоминается Ш<аликов>. В окончательной (предположительной) реконструкции послания читаем:

Среди зачеркнутых вариантов вместо хвалитель записной имеется: любезник записной, союзник записной и готовый пламенеть добра союзник записной. Эти варианты представляются интересными. В восприятии Пушкина князь Шаликов — «невинный фабул ист», «смиренный лирик», «записной хвалитель добра». Все это в противоположность Вяземскому, который умел «разить невежество» «грозной рифмой». Сам Пушкин хотел бы быть таким же грозным «сатириком». Тем не менее противопоставленный этому Шаликов вовсе не осмеян Пушкиным, поскольку он все-таки «хвалитель» и «союзник» «добра».

В литературных страстях и пристрастиях 1810–1820-х годов А. С. Пушкин разбирался с легкостью, несмотря на юный возраст, и в отношениях к писателям-современникам имел подчас свои собственные, не совпадающие с друзьями симпатии и антипатии. Что касается князя Шаликова, то у А. С. Пушкина, кроме представления о нем Вяземского и Батюшкова, были еще и рассказы дяди В. Л. Пушкина, которого связывала с Шаликовым многолетняя дружба. Конечно, и В. Л. Пушкин посмеивался над экзальтированными любовными нежностями в стихах своего приятеля, но уважал в нем сверстника-поэта, «союзника», с которым вместе сражались под знаменем Карамзина. Несомненно, В. Л. Пушкин давал племяннику издания Шаликова, и А. С. Пушкин читал что-то из его сочинений.

В «Послании к цензору» 1822 года Пушкин, издеваясь над цензором A. С. Бируковым, упоминает многих своих современников-писателей, страдавших от цензуры или не пропущенных в печать. В числе их и B. Л. Пушкин с его «Опасным соседом». Рядом с ним упомянут Шаликов, в котором только глупый цензор может увидеть «вредного человека» (СС, II, 123).

В письмах из ссылки к П. А. Вяземскому, Л. С. Пушкину, А. А. Бестужеву А. С. Пушкин неоднократно вспоминает князя Шаликова. Он для него и иронический символ любовных излияний[530], и поэт, разыгрывающий в стихах «невинность» в угоду «прекрасному полу»[531]. Эти иронические замечания вовсе не означают враждебности.

В письме к Вяземскому от 14 октября 1823 года по поводу цензурных искажений в «Кавказском пленнике» Пушкин просит напечатать первую строку предпоследней строфы следующим образом:

Это многоточие, которого нет в последующих изданиях поэмы[532], потерялось, а Пушкин придавал ему в 1823 году какое-то значение, предлагая поставить «несколько точек, в роде Шаликова»[533]. Как видим, Пушкин читал Шаликова, часто прибегавшего к подобным многоточиям, и даже в своем поэтическом синтаксисе хотел воспользоваться шаликовским приемом.

В Михайловском, работая над первыми главами «Евгения Онегина», Пушкин часто в письмах отпускал острые иронические шутки иногда даже и не совсем в подходящих ситуациях. Зимой 1824 года умерла его тетка Анна Львовна, сестра В. Л. Пушкина. А. Л. Пушкина оставила по завещанию некоторую сумму Ольге Сергеевне Пушкиной. А. С. Пушкин, поздравляя сестру с этом приобретением, пишет: «Au vrai j’ai toujours aimé ma pauvre tante et je suis faché que Chalikof ait pissé sur son tombeau»[534]. Пушкин, очевидно, прочел в «Дамском журнале» весьма неудачное послание князя Шаликова «К Василию Львовичу Пушкину. На кончину сестры его, Анны Львовны Пушкиной», где были следующие слова:

Посмеяться над неудачным эпитетом к традиционно сентиментальному слову «слезы» Пушкин, конечно, не преминул. Но, как видим, выходящий с начала 1823 года «Дамский журнал» князя Шаликова он иногда читал. Последующие письма показывают, что сама идея издания журнала для женщин представлялась Пушкину «большой заслугой» Шаликова.

В сентябре 1824 года, готовя к печати первую главу «Евгения к Онегина», Пушкин, как известно, приложил к ней в качестве предисловия «Разговор книгопродавца с поэтом». В этой первой редакции «Разговора…» на призыв Книгопродавца писать для женщин Поэт отвечает: