Тогда же Крабб привлек некоторое внимание С. П. Шевырева, преподававшего в те годы историю русской литературы в Московском университете. В декабре 1833 г., знакомясь с помещенными в «Revue de deux mondes» статьями английского литератора Аллана Каннингема о писателях его страны, Шевырев отметил в своей записной книге:
Единственный, по-видимому, русский писатель этого времени, на которого поэзия Крабба оказала творческое воздействие, был декабрист В. К. Кюхельбекер. Заточенный в Свеаборгскую крепость, он 20 июля 1832 г. получил присланный сестрою том сочинений Крабба[342]. Можно полагать, что Пушкин, заинтересовавшийся в это время английским поэтом, имел отношение к этой посылке. Последовательно читая поэмы Крабба, Кюхельбекер решительно им увлекся. «Для человека в моем положении, — записывает он в дневнике 21 декабря, — Краббе бесценнейший писатель: он меня, отделенного от людей и жизни, связывает с людьми и жизнью своими картинами, исполненными истины. Краббе остер, опытен, знает сердце человеческое, много видал, многому научился, совершенно познакомился с прозаическою стороною нашего подлунного мира и между тем умеет одевать ее в поэтическую одежду, сверх того, он мастер рассказывать — словом, он заменяет умного, доброго, веселого приятеля и собеседника»[343]. Три дня спустя Кюхельбекер уточняет: «Великое достоинство в картинах, какие рисует Краббе, — необыкновенная живость: все у него так истинно, так естественно, что кажется, не читаешь, а видишь то, о чем он говорит»[344].
Такое увлечение другим поэтом, восхищение его созданиями, признание их достоинств не могло не вызвать творческого отклика. Еще в ноябре 1832 г., создавая поэму «Юрий и Ксения», основанную на древнерусской легенде об Отроче монастыре, сюжетно весьма далекой от Крабба, Кюхельбекер все же записал в дневнике: «Я ныне заметил, что Краббе, а не Скотт, вероятно, окажет самое большое влияние на слог и вообще способ изложения моей поэмы…»[345] И действительно, при всей сюжетной отдаленности определенное стилистическое влияние Крабба в «Юрии и Ксении» можно обнаружить[346]. Но уже прямое осознанное освоение художественной манеры английского поэта проявилось в следующей поэме Кюхельбекера «Сирота», повествующей о событиях и коллизиях повседневной жизни[347]. Недаром, принимаясь за нее, он отметил в дневнике: «…образцом, как кажется, будет служить мне Краббе»[348].
Мы постарались изложить выявленные сведения о восприятии творчества Джорджа Крабба в русской литературной среде пушкинской поры, т. е. как раз в тот период, на котором сосредоточены литературоведческие исследования В. Э. Вацуро. Последующее восприятие уже выходит за рамки настоящей заметки[349].
В виде приложения мы предлагаем полную публикацию нового перевода поэмы Крабба «Peter Grimes»[350]. Эта поэма является «письмом» (letter) XXII из «Местечка», состоящего из 24 «писем»; причем «письма» XIX–XXII содержат разные истории, объединенные общим заглавием «Бедняки местечка» («The Poor of the Borough»). При всей реалистичности «Питера Граймза» ужасный сюжет дает основание для некоторого сближения его с «готическим романом», судьбу которого в России тщательно исследует В. Э. Вацуро. Добавим еще, что поэма приобрела особую известность в наше время, после того как английский композитор Бенджамин Бриттен написал на ее сюжет одноименную оперу «Питер Граймз» (1945), получившую широкое признание во многих странах, в том числе и в России.
Почтенный Питер Граймз был рыбаком
И проживал с женою и сынком,
Всему местечку хорошо знаком.
Нам приносил добрейший Питер рыбу
И слышал здесь от каждого «спасибо»;
А в день воскресный труд свой прекращал
И отпрыска молитве обучал.
Но вскоре Питер-сын от рук отбился,
Сперва артачился, потом бранился:
Презрел он и любовь отца, и гнев;
Когда ж тот помер, плакал, захмелев.
Да, плакал он, ему вдруг стало стыдно:
Припомнилось шальному парню, видно,
Как он ругался, злобен, точно волк,
И забывал про свой сыновний дож;
Как он, когда старик читал Писанье,
Пошел из дома с непотребной бранью:
«Здесь слово жизни!» — возопил отец,
«Там жизнь сама!» — в сердцах вскричал юнец;
Как смолк старик, ответом пораженный,
А он дал волю крови раздраженной;
Как, изрыгая хульные слова,
Хотел он утвердить свои права;
Увещеванья в нем будили ярость
И клял он деспотическую старость,
И даже раз кощунственно рука
Обрушилась на темя старика.
Тот застонал: «Меня еще вспомянешь,
Когда ты сам отцом и дряхлым станешь…
Мать, к счастью, умерла, чтоб ты не смог
Ее прикончить — смиловался Бог…»
Так Питер в сокрушении слезливом
Припоминал и утешался пивом.
Вольготно зажил парень, лишь скорбел,
Что никаких доходов не имел;
Скорбел, что уж не может он с азартом
Попойкам предаваться или картам;
Скорбел, что на игру да на кутеж
Сам добывать обязан каждый грош.
Снедаемый алчбой ожесточенной,
Ни совести не знал он, ни закона;
Что замечал, хватал без дальних слов
В воде, на суше — все ему улов;
И по ночам он взял себе в обычай
На берегу разыскивать добычу.
Не раз, перемахнув чужой забор,
Мешок свой набивал плодами вор
Иль очищал тайком на ферме двор.
И чем сильнее Граймз кого обидел,
Тем яростней его и ненавидел.
Он выстроил лачугу, где держал
Свое добро и часто ночевал.
Но не был рад он воровским успехам,
Душою злой стремясь к иным утехам:
Хотел кого-нибудь он мучить всласть,
На ком-то силу выказать и власть,
Мечтал он завладеть живым твореньем
И подвергать несчастное мученьям.
Он знал, что есть работные дома,
Которые для бедных, как тюрьма.
Там власти, не щадя сиротской доли,
Детей приходских продают в неволю
И, чтоб грошовый выручить доход,
Творят рабов из жалостных сирот.
Граймз выбрал мальчика, поторговался,
И раб ему недорого достался.
Кой-кто из горожан издалека
Видал вблизи лачуги паренька,
Одетого в дырявые обноски.
Но знать никто не знал, что плетью жесткой
Его хлестал хозяин вдоль спины
Так, что рубцы в нее впечатлены.
Никто не спрашивал: «А ты довольно
Даешь ему поесть? Худой он больно.
Корми да приласкай его, тогда
Работником он будет хоть куда».
Никто. И лишь иной, заслыша крики,
Решал: «Видать, досталось горемыке».
Унижен, изнурен, запуган, бит,
За все наказан, никогда не сыт;
Заснет — разбудят крики и угрозы,
Заплачет — тут же бьют его за слезы.
Дрожащий мальчик падал и кричал
И новые удары получал.
Он силился закрыть лицо рыдая;
Ответом был лишь хохот негодяя,
В глазах того сверкало торжество:
Он истязал живое существо.
Боль, голод, холод выносил несчастный,
Рыдал, молил пощады, но напрасно.
Все было проклято: постель, еда.
Лгать страх его учил, а красть — нужда.
Три тяжких года он сносил терзанья,
Затем бессильны стали истязанья.
Спросили мы: «Да помер он с чего?»
Граймз буркнул: «Дохлым я нашел его».
Потом вздохнул: «Нет Сэма моего».
Нашлись такие, кто узнать пытался,
Изрядно ль Граймз с мальчишкой обращался.
Не раз о том судачили вокруг,
Но без улик ему сошло все с рук.
Другой парнишка куплен так же просто
И оказался в рабстве у прохвоста.
Каков же был конец? — Раз на реке
Упал он с мачты и погиб в садке
С живою рыбой, где, как все считали,
Убиться насмерть мальчик мог едва ли.
Но Питер утверждал: «Все вышло так:
Мальчишка был бездельник и дурак,
На мачту взлез и грохнулся оттеле» —
И показал синяк на мертвом теле.
Присяжные устроили допрос,
Который Питер стойко перенес
И был отпущен, но при том услышал:
«Люк закрывай, чтоб снова грех не вышел».
Намеком Питер явно был смущен
И краскою стыда изобличен.
Запрета суд не наложил иного,
Граймз осмелел, и раб был куплен новый.
Смиренное то было существо;
Жалели наши женщины его
И привечали ласково, считая,
Что кровь течет в нем, верно, непростая:
Пусть мать из бедных, но зато отец,
Видать, был некий знатный сорванец,
Который позабавился с красоткой.
Так иль не так, но то был мальчик кроткий.
Покорно он трудился, как умел,
Но тяготы не снес и охромел.
И то сказать: как слабое созданье
Столь долго выносило истязанья?
Причина в том, что смирному рабу
Старался каждый облегчить судьбу;
И Питер сам, хоть кулаками сразу
Иль плетью подкреплял свои приказы,
Но, вспоминая про недавний страх,
С опаской укорачивал замах.
Однажды столько рыбы наловил он,
Что не продать на месте, и решил он
Плыть в Лондон. Нездоров был паренек,
Но возражать хозяину не мог.
Покуда тихо шли они рекою,
Он все крепился, страх свой успокоя,
Но, возмущенным морем устрашен,
Дрожа, в хозяина вцепился он.
Открылась течь, волна кренила судно,
Путь был далек, плыть становилось трудно,
Спирт вышел, Питер озверел опять —
Об остальном мы можем лишь гадать.
А Граймз сказал: «Как стало мне понятно,
Что парень плох, я повернул обратно.
Вот тут-то он и помер, вероятно».
Но женщины подняли крик и плач:
«Ты утопил несчастного, палач!»
Злодей-хозяин призван был к ответу
И должен был все рассказать совету.
Он бровью не повел, все повторил
И заверял, что паренька любил.
Сам мэр решенье объявил сурово:
«Не смей в подмогу брать мальчишек снова.
Коль хочешь, можешь вольного нанять:
Его не тронешь, дашь и есть и спать.
Теперь ступай! А не поймешь урока,
То будет кара, как ты сам, жестока».
Увы! подручным Питер никого
Нанять не смог: чурались все его.
Бросал ли якорь, греб ли, ставил сети,
Один он был — один на целом свете;
Не мучил никого, не оскорблял,
А сам работал и свой жребий клял.
Отверженный он жил и одинокий;
Ждал смены вод в положенные сроки,
Одно и то же видя каждый день:
Пустынный топкий берег, старый пень,
В прилив — перед глазами гладь сплошную,
А при отливе — грязь на дне гнилую;
Смоленых досок груды у воды,
Прибрежных свай неровные ряды
Да водорослей плети, что с собою
Вдоль лодки пронесет волна прибоя.
Бывало, в знойный душный день, когда
Нагретая высокая вода
На убыль повернет своей дорогой
Меж берегов, спускавшихся отлого,
Там Питер, с лодки голову склонив,
Лежал недвижно, глядя на отлив,
Спадающий чрез илистый пролив,
Где угорьки вертлявые станицей
Спешили в заводь теплую резвиться
Да мидии ленивой чередой
Ползли за отступающей водой.
Угрюмо он следил, как крабы боком
Свой путь свершают в месте неглубоком;
Тоской объятый, слушать он привык
Охотящихся чаек резкий крик;
Внимал, как выпь в гнездовье тростниковом
Болото оглашает хриплым ревом.
Он мрачных дум лелеял скорбный груз:
Его притягивал открытый шлюз,
Где сжатая река свой ток струила,
Журча однообразно и уныло,
Где все, что принимали взор и слух,
Тревогой и тоской стесняло дух.
В реке три места были, где наверно
Овладевал им ужас суеверный;
При виде их он обращался вспять
И тщился громким свистом страх прогнать.
Не легче и на людях было: хором
В местечке все его честили «вором»,
А жены моряков кричали вслед:
«Теперь уж не побьешь мальчишку, нет!»
И детвора, от страха холодея,
Бежала с криком: «Берегись злодея!»
С проклятьями он уходил, ему
Хотелось вновь остаться одному.
Один он был, пред ним картины те же;
Что день — мрачней казалось побережье.
Окрестных жителей чурался он,
Труд одинокий вызывал в нем стон,
И проклинал он рыб снующих стайки,
Которых на лету хватали чайки.
Порою странный им владел недуг —
Все тело дрожью сотрясалось вдруг.
Сны мучили его, и с воплем ярым
Он вскакивал, разбуженный кошмаром;
Кошмарами был дух его объят,
Какими б мог гордиться самый ад.
Хоть он и тосковал один в лачуге
И мнил, что всеми позабыт в округе,
Но от людей стремился прочь в испуге.
Прошла зима, наехали сюда
Из городов на лето господа.
Они глядели в зрительные трубки
На моряков, на корабли, на шлюпки,
На порт, на все, что подмечали туг,
Что так интересует праздный люд.
Был на реке замечен некто в лодке,
Стоящей иль плывущей посередке.
Он с виду походил на рыбака,
Хоть не имел ни сети, ни крючка,
Лишь вниз смотрел, склонившись с челнока.
Порою поводил он диким взглядом,
Как будто был испуган чем-то рядом
Иль, словно некой силой принужден,
Припоминал свои злодейства он.
Пойти к нему иным пришла охота.
«Что, каешься, несчастный?» — молвил кто-то.
Он услыхал, дрожа покинул челн,
На берег выбрался, смятенья полн,
И прочь пустился, будто зверь гонимый,
Но схвачен был, безумьем одержимый,
И силою, презрев мольбы и бред,
Его свели в приходский лазарет.
Едва лишь наши жены убедились,
Что негодяй, кого всегда страшились,
Лежит и жалко стонет, присмирев,
На сострадание сменили гнев
И, не забыв злодейств его, скорбели
Они о горестном его уделе.
Пришел священник — стали вперебой
Рассказывать, как вел себя больной.
«Ой! гляньте, гляньте, как его корежит!
Забылся он, а глаз закрыть не может;
Скрипит зубами, будто что-то гложет.
Со лба его, смотрите, каплет пот,
И кулаком костлявым он трясет!»
Священник понял, что в словах неясных
Больной вещает о делах ужасных.
«Нет, я не бил его, — он бормотал, —
Я докажу: мальчишка сам упал».
И громко вслух: «Снимите же оковы.
Он сам разбил башку, даю вам слово.
Зачем отец? Он что угодно вам
Покажет на меня. Он не был там.
Что, все согласны? Я умру сегодня?
Но я взываю к милости Господней».
Промолвив это, так он изнемог,
Что и пошевельнуться уж не мог.
Но бормотал по-прежнему; от дрожи
Вдруг проступила синева на коже,
Чело покрылось потом, а глаза
Заволокла предсмертная слеза.
Но он не умер и через минуту
Стал говорить незримому кому-то;
Нас, вкруг стоявших, он не узнавал,
И душу ненароком изливал,
И каялся, и защищался разом;
В его бреду мелькал порою разум.
«Я все скажу, — сипел он. — То был день,
Когда явилась старикова тень —
Отца родного призрак, — и живой он
И мертвый против сына был настроен,
И после смерти он не мог стерпеть,
Что у меня полна уловом сеть;
Одно желанье им теперь владело:
Мне помешать, отвлечь меня от дела.
Однажды в жар полуденной тиши
Кругом не видно было ни души;
Я греб и сеть забрасывал, но рыба
Не шла ко мне (отцу за то спасибо,
Отцу-мучителю, который дня
Не пропускал, чтоб не терзать меня),
И, глядя на речные перекаты,
Сидел я в лодке, будто сном объятый.
Но это был не сон: я увидал,
Как посреди течения восстал
Отец мой, умыслов исполнен вредных,
Двух за руки держа мальчишек бледных,
И мерзостно над гладью вод речных
Они носились, не касаясь их.
Взмахнул веслом я, но они с улыбкой
Исчезли, растворясь во влаге зыбкой.
С тех пор в местах, где я бросать привык
Свой невод, появлялся злой старик
С мальчишками. Я умолял их слезно
Уйти, меня оставить — бесполезно!
Куда бы лодка ни пошла моя,
Отец там, как безжалостный судья,
Приказывал, чтоб утопился я.
И каждый день с рассветною зарею
Три призрака являлись предо мною;
День за день я их видел впереди
И слышал шепот: „Ну иди, иди“.
Когда ж я греб назад что было мочи,
Та нечисть следом шла, меня мороча:
„Иди, иди!“ — и так до самой ночи.
Отцы детей жалеют, но не он.
Его жестоким взглядом уязвлен,
Я призраков ударил, но унылый
Раздался вопль, мои отнявший силы.
„Помилуй!“ — я вскричал. „Ты поднял нож
Меня убить“, — он молвил. Это ложь.
Ведь не желал тогда отцу я смерти
И руку отнял от ножа, поверьте,
Когда он о пощаде умолял;
Но он за гробом жалости не знал.
Три места есть в реке, где эти трое
Являются всегда передо мною, —
Места проклятые, и человек,
Их видя, потрясен умом навек.
Я греб туда и созерцал часами
Проклятый вид, куда летели сами
Они, веля, чтоб, ужасом гоним,
Я прыгнул и совсем прибился к ним.
Рыдания мои могли лишь нежить
И радовать ту дьявольскую нежить.
Раз в страшный зной, когда, казалось, кровь
Во мне пылала, появились вновь
Мой враг-отец с мальчишками чредою
И, как обычно, встали над водою.
Злой радостью свой взор воспламеня,
Они втроем взглянули на меня
И приказали, чтоб за весла брался
И греб. Когда же я без сил остался,
Старик в пучину опустил ладонь:
Занялся с кровью смешанный огонь.
Он мне велел склониться над волнами
И жидкое швырнул в лицо мне пламя.
Я взвыл, мой череп плавился, как воск,
И мнилось, дьявол сам терзал мой мозг.
Но мало этого: им было надо,
Чтоб увидал я все мученья ада.
Разверзлась бездна, и раздался крик
Столь страшый, что не выразит язык.
„Вот так вовек! — они сказали гневно. —
Вот так ты будешь мучиться вседневно“.
Да, так сказали». — Он смотрел вокруг;
В лице — тоска, томление, испуг.
Глаза его с отчаяньем глядели
На оробевших женщин у постели.
Потом в изнеможенье он застыл…
Вдруг, словно под напором адских сил,
Вскричал с надрывом, дико озираясь:
«Опять они!» — и захрипел, кончаясь.
Перевод Ю. Д. Левина
