Но дело опять-таки не в подобных свидетельствах и соответствиях. Сколь большое число их мы бы ни привели, как бы ни проецировали на сочувствие «тайным обществам» дальнейшую судьбу Батюшкова, сумей он избежать душевной болезни, как бы ни конструировали, например, соотнесенность с декабристскими исканиями характер позднего стихотворения Батюшкова «Храни ее, святое Провиденье!..»[279], — мы все-таки не сможем ввести его в декабристский круг. Он неизбежно оказывается «около» декабристов — но «отдельно» от них. Он попросту не мог бы стать членом никакого «общества», а уж тем более «тайного», ориентированного на «диктатора», на единственную «программу» и т. д., — он был человеком другого сознания.
«Я пишу тебе с Луниным… — замечает Батюшков в письме к Вяземскому от 10 января 1815 г. (М. С. Лунин лишь на полгода моложе поэта, но воспринимается им как человек „из другого поколенья“). — Он мне родственник и приятель, прошу Ваше сиятельство обласкать его; притом же, как увидите, он человек добрый, весьма умный и веселый и великий охотник пускаться в метафизические споры — спорь с ним до слез!» (II, 319)[280].
Батюшков издавна привык рассматривать спор, несогласие, полемику как естественное состояние людей, по-разному мыслящих, и, в отличие от большинства декабристов, всегда признавал естественное право другого человека на собственное, хотя и противоположное твоему, мнение. «Метафизические споры», в кругу которых он привык существовать как человек с собственным и непременно искренним (пусть и «неправильным») мнением, да еще споры «юношей», молодых родственников, — не могли не казаться ему привлекательными. Но — и только. Что бы ни рассказали ему тот же «Никотинька», «Матюша» или «Сережа», какие бы тайные помыслы ему ни раскрыли, — он мог «спорить до слез», но никогда не оставлял места для «грызущего его червя». Именно в этом было существо жизненной позиции людей «промежуточного» поколения: и для «отцов», и для «детей» они существовали в своем особенном кругу понимания.
Вот — Батюшков, член «Арзамаса». Принятый в общество заочно, еще в 1815 г., он впервые появился на его заседаниях 27 августа 1817 г. Именно тогда в «Арзамасе» активно действовали будущие декабристы Н. М. Муравьев, Н. И. Тургенев, М. Ф. Орлов. Показательно, что субъективные требования Батюшкова к «Арзамасу» — требования активной практической деятельности и отказа от «изничтожающей насмешки» — совпадали с декабристскими устремлениями. Между тем издавна сформировалось традиционное мнение, что указанные декабристы «пытались придать обществу социально-политический характер, но этому воспротивились В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков, Д. Н. Блудов, С. С. Уваров, Д. А. Кавелин»[281]. Имя Батюшкова здесь упомянуто совершенно напрасно: он не только не «противился» стремлению придать заседаниям «Арзамаса» необходимую серьезность и действенность, но, напротив, всячески стремился внести в заседания кружка, вместо атмосферы пародического «говорения», атмосферу действия. Именно он прислал для обсуждения в «Арзамасе» единственно серьезное из обсуждавшихся там произведений: очерк «Вечер у Кантемира». Он, один из немногих, действительно дал материалы для «арзамасского» журнала (который так и не вышел, несмотря на многочисленные проекты и обсуждения).
И тем не менее Батюшков чаще упоминается как непременный оппонент декабристов-арзамасцев. Почему?
Дело тут не столько в конкретных деяниях, сколько в отношении Батюшкова ко «всем обществам»: «Каждого Арзамасца порознь люблю, но все они вкупе, как и все общества, бредят, карячатся и вредят» (из письма к Гнедичу, январь 1817 — II, 419). Батюшков всегда устойчиво скептически воспринимал все тенденциозные объединения. Ибо даже и представление о нем как о «признанном литературном бойце» (представление, само по себе преувеличенное), проведенное в работе О. А. Проскурина, требует характерных оговорок, что Батюшков-де в сатирах своих «выступает не столько против лиц… сколько против тенденций современной литературы, причем тенденций различных: он равно осмеивает и „архаизм“, и „чувствительность“»[282]. Характер отношения поэта к современным ему «обществам» подчеркивает неприятие им именно коллективной «тенденциозности», — какой бы она ни была и в чем бы ни выражалась.
Сама атмосфера «кружка», осложненная неизбежной «окрашенностью», неизменно вызывала у Батюшкова чувство неприятия. Он, например, был членом нескольких литературных обществ, — но во всех видел либо «варварство», либо «ребячество» (II, 410). В одном могут собраться «милые» и «умные» люди, в другом — «глупые» и «бесстыдные»: не в этом дело. Элемент «ребячества» Батюшков усматривает в самом принципе создания какого бы то ни было «общества», сторонники и члены которого неизбежно должны будут сводить свою потенциально многостороннюю деятельность к узким «кружковым» задачам. Поэтому и «бездеятельность» «Арзамаса» даже честнее: «В Арзамасе весело. Говорят: станем трудиться — и никто ничего не делает» (II, 465).
Конкретные люди — совсем иное. Того же Николая Тургенева, с которым он еще во время войны «провел несколько приятных дней» (II, 267), Батюшков уважал за деловитость и начитанность. У Михаила Орлова, по его характеристике, — «редкий случай! ум забрался в тело, достойное Фидиаса» (II, 445). «Это люди!» — констатирует Батюшков. Но как их воспринять «вместе», с общим «знаменателем»?
Батюшков не увлекся ни атмосферой «арзамасской» пародийности (хотя прекрасно усвоил «арзамасское наречие» — см.: II, 459–460), ни символами «коллективного» «вольнодумства» («красным колпаком», например). Он ощущает себя «отдельно» от общества — но «вместе» с людьми, его составляющими. Не случайно в 1817 г. в письмах Батюшкова появляются сопоставления «Арзамаса» с «английским клубом», где «тебя не поймут или выставят на черную доску» (II, 417), и, с другой стороны, утверждение собственной ориентации на независимость: «Впрочем, бранитесь, друзья мои, мы будем слушать» (II, 435). А вся «история Арзамаса» в его представлении — это лишь истории «людей», с обществом связанных: «Блудов уехал; Северен здесь; Полети ка отправился в Америку; Тургенев пляшет до упаду или, лучше сказать, отдыхает в Москве; брат его весь в делах; Уваров говорил речь… Вигель потащился с Блудовым. Вот история Арзамаса. Забыл о Пушкине молодом: он пишет прелестную поэму и зреет» (II, 484–485).
Неприятие «всех обществ», — даже и тех, которые объединили людей вполне достойных и вполне «своих»; ориентация на «единственность» собственной жизненной и общественной позиции, которую не могут ни изменить, ни поколебать никакие «коллективные» установления, — вот типологическая черта того «промежуточного» типа деятеля, ярчайшим образцом которого выступил Батюшков.
Всякая общественная и «индивидуальная» деятельность этого «промежуточного» поколения оборвалась именно с поражением декабристского восстания. Это ярко выразил представитель той же генерации, П. А. Вяземский, в письме, написанном в день казни декабристов:
«Какая лютая перемена в тесном круге нашем. Тургеневы, вероятно, надолго, если не навсегда, потерянные для Отечества; Карамзин во гробе; Батюшков в больнице сумасшедших; Жуковский при дворе!.. Как Тургенев, он едва ли не потерян для меня; по нашим положениям в обществе и образу мыслей он в ином отделяется от меня чертою, которая отделяет от Батюшкова, и, таким образом, хотя живой и здоровый, хотя не в изгнании, он почти для меня не существует, как Карамзин»[283].
Все кануло. Идеал «самостоянья человека», долго и трудно определявшийся сознанием русского дворянина первых десятилетий XIX века, был уничтожен именно декабристским движением.
