Коструба, задумавшись, молчал.

— Коли так, то надо созвать больше народу! — сказал он наконец.

Боярин Микола покачал головой:

— А кто их поведёт? Наши люди нас слушают, а послушают ли чужие? Повиновение в войске первое дело, особенно на войне! Лучше плохой кормчий, чем никакого. А потом, откуда ты, Коструба, наберёшь ещё восемь тысяч человек? И если даже тебе это удастся, то чем станешь кормить?

— Ну, каждый возьмёт харч с собой…

— На неделю или две, а что потом? Они разбредутся по сёлам, а пока соберутся снова, враг разобьёт нас либо уничтожит их, пока мы подоспеем с подмогой. Тут голку не жди, Коструба! От села до села несколько миль, и быстро сойтись по тревоге мы не сможем… Покуда прибудут люди из Старой Соли, Сушицы, Коросна, Губича, Мостища, пройдёт не менее двух, трёх дней, а из Биричей, Ныжанковичей — день, а то и два, а рать из Перемышля может нагрянуть через два-три часа. Ты меня понял, Коструба?

— Так-то оно так, но ты сам, боярин, сказывал нам о каких-то швейцарцах. Как же они скликали рать?

— Говорными трубами: в горах звук плывёт на крыльях ветра с вершины на вершину…

— Ну, а мы могли бы собирать людей огневыми знаками…

— Конечно, но собраться вовремя всё-таки трудно, больно велики расстояния. В горах несколько сот швейцарцев может остановить на полдня целое войско, пока не подоспеет помощь. А где будем обороняться мы?

— Свезём возы, засыплем их землёй… — не сдавался Коструба. Его глаза горели огнём ненависти к заклятому врагу его народа — шляхте.

С удивлением поглядел на великана боярин, и лицо его прояснилось.

— Правильно, — воскликнул он, — у тебя, парень, не холопская душа! Рыцарем бы тебе быть, боярином! Я, старый воин, не могу найти выхода из тяжкого положения, а ты его отыскал. Ведь чехи-гуситы именно так и делали… Впрочем, их было гораздо больше! — добавил он после минутного молчания — И у них были рыцари. Селянин видел, что рядом с ним бьётся за то же дело и охотно идёт на смерть дворянин. А у нас скажут: «Мы, значит, должны погибать ради того, чтобы на смену панам посадить себе на шею своих, чтобы вместо польской нагайки нас стегала русская? Или, может, она сплетена из кошачьих хвостов?» Так скажут все понимающие люди и разойдутся!.. Твои способы, Коструба, хороши, но перво-наперво нам нужна грамота великого князя…

— Простите, боярин! — вмешался в разговор Грицько. — У меня есть задумка. В Корманичах сидеть нам не безопасно. В лесах Конюши, за Ныжанковичами, или хотя бы здесь, в болотах на западе, найдётся немало укрытий.

Мысль была хороша, но Коструба отрицательно покачал головой.

— Мы созвали людей, чтобы гнать с нашей земли шляхту, а не прятаться от неё, оставляя женщин и детей.

— Это правда! — сказал боярин. — Однако нам не подходит. Что ещё скажешь?

— Ещё? Боярин напишет великому князю письмо, и мы получим нужную нам грамоту, а за это время не пропадём. У Короны ещё нет наготове больших сил, а малые можно подстеречь за каменным столбом, в кустах под осокорями.

— Добро! — согласился боярин. — Поезжай, Грицько, я напишу тебе письмо. Не знаю только, где тут живёт дьяк. У него, наверно, найдутся и чернила и перья.

— Есть такой, — ответил Грицько. — Наш Пахомий единственный грамотей на весь округ. Когда-то их было больше, но все убежали на восток. Теперь ведь повсюду латиняне…

Боярин встал и пошёл к дьяку, который жил неподалёку от замка. Грицько последовал за ним, а Коструба остался руководить начатыми работами.

Парни разделились на три группы. Первая сносила покойников: в общую могилу шляхтичей, в отдельные, вырытые позади замка, своих, где их отпевал священник; вторая готовила обед; собирала и делила добычу; третья — копала и углубляла рвы, набивала колы в частоколе и стелила новые полы в башне. Сосредоточенные, серьёзные лица парней свидетельствовали о том, что одержанную победу они воспринимают лишь как почин великого дела народного возрождения. Ни пьяных выкриков, ни буйной радости, казалось, собралась на толоку молодёжь и работает изо всех сил, потому что с запада надвигается туча…

В своём письме боярин просил великого князя поддержать движение крестьян, задавшихся целью прогнать шляхту с русских земель и воссоздать великое княжество. Посылал верноподданнический поклон князю, имя которого сейчас было подобно знамени борьбы целого народа. И просил он не войск, не денег, а только грамоту о признании его ватаги княжьим войском, дабы боярство и мещанство западных земель, вступив в его ряды, выполнило бы свой долг перед князем-владетелем, Миколе из Рудников казалось, что Свидригайло будет рад проявлению к нему доброжелательства и любви селян и будет опираться на них и тогда не одолеют его и «врата адовы». Улыбаясь, он представлял себе воодушевление и восторг народа при виде величавого шествия владетеля, который несёт избавление от проклятой вековой чеволи, и вспоминал широко улыбающееся лицо великого князя и блестящее вооружение его дружины.

От этих мыслей и картин его оторвал Грицько, появившийся с поклоном на пороге хаты дьяка.

— Ваша милость… — начал он.

— Вот тут письмо! Садись на коня и во весь дух скачи в Троки. Если князь начнёт расспрашивать о нашей борьбе, расскажи, что видел, и пожалуйся на бояр, которые считают нас бунтовщиками и не желают прийти на потлощь. Грицько взял письмо.

— Ваша милость, — сказал он, пряча свиток пергамента за пазуху, — мне почудилось, будто я сейчас видел за плетнём хаты…

— Кого?

— Скобенка!

Боярин засмеялся.

— Скобенка? Бог с тобой! Откуда ему здесь взяться. Он остался с Андрием в Луцке.

— Так-то оно так! — почёсывая затылок, замялся Грицько. — Только, боярин, не верю ему я почему-то!..

— И верить и не доверять ему тебе не запрещается. Но как он сюда добрался?..

Громкий крик за дверью прервал их беседу. В хату вбежал весь раскрасневшийся и запыхавшийся парень.

— Ты чего? — спросил боярин.

— Из угорских ворот перемышленской браны выехала рать и движется сюда!

— Много их?

— Около пятисот всадников.

У боярина, точно у волка, хищно заблестели глаза.

— Кликни хлопцев, но не труби, чтобы не услышал враг. А ты, Грицько, поезжай с богом.

— Оставайся с богом, боярин, — сказал Грицько растроганно, — дан боже увидеть тебя ещё живым и здоровым.

— Дай боже!

Примерно через час за холмами, отделявшими Корманичи от Ныжанковичей, куда подался Грицько, но белой, изъезженной санями дороге, которая вела к Пере— мышлю, двигалась двухтысячная толпа мужиков. Во главе, в полном боевом вооружении с поднятым забралом, ехал боярин Микола, а рядом шагал, широко ступая, Коструба, вооружённый дубовой, унизанной кремнями и охваченной обручиками толстенной палицей. Не имея кольчуг и шлемов, мужики надели кожухи, а многие поверх шапок стальные обручи, чтобы как-то защитить голову от удара мечом; повесили за спины луки и сагайдаки со стрелами (в этом лесном краю почти все занимались в свободное время охотой и потому сызмальства были хорошими стрелками), кроме того, каждый взял ещё в руки оружие, либо кол с насаженным железным остриём, либо рогатину для метания в противника; половина отряда вооружилась широкими топорами-бердышами на длинных топорищах; немало было и другого снаряжения: у кого тяжёлый молот для разбивания панцирей, у кого длинный либо короткий меч, а у двадцати осочников из Бирчи — ручные арбалеты, стрелы которых легко пробивали даже стальные нагрудники. Осочники составляли особый, шедший впереди, отряд.

Сразу же за селом дорога сворачивала в высокий сосновый бор. Смешиваясь кое-где с лиственницей и чернолесьем, он раскинулся по всему краю от Негрибки под Перемышлем до самой венгерской границы, и только скат Замковой горы да Негрибецкие болота оставались безлесыми, как и холм, где стоял каменный столб, всё прочее, куда ни глянь, до самого горизонта шумело сплошным и бесконечным девственным лесом. В этот лес они и вошли и быстрым шагом направились к каменному столбу, где их ждали высланные вперёд дозорные. Оказалось, что отряд ратников из Перемышля уже подъезжает к соседнему холму. Между тем холмом и каменным столбом лежала крутая, болотистая балка, поросшая густым кустарником, исполинскими осокорями, вербами, ольхами, осинами и теперь уже пожелтевшим камышом. Выслушав приказы боярина, мужики тут же беспрекословно их выполняли.