— Да? Но ты ведь мой ратник, а не пахолок пана Зарембы, значит, ты предатель, и ничего больше.

Великого князя точно подменили.

— Довольно! — загремел он. — Правда вышла наружу!

— Да, конечно! — подтвердил князь Семён. — Но Юрша не может поклясться, что это был Заремба, а свидетельство преступника не принимается во внимание.

— Правильно! Но мы на суд и не пойдём, судить нас некому. Предателю покровительствует патер Анзельмус, каштеляну Ягайло, а Юрше помогу… я! Пусть же Ягайло заплатит за труды Зарембе, а я — этим двоим. — И тут Свидригайло повернулся к Аидрию.

— Опустись на колено, молодец!

И когда Андрийко стал на колено, великий князь вынул меч и ударил им слегка по плечу юноши.

— Именем всевышнего, архангела Михаила и святого великомученика Георгия посвящаю тебя в рыцари. Храни заповеди господни, защищай святую веру отцов, заступайся за слабых и беспомощных, за вдов и сирот и повинуйся своему князю. Встань, рыцарь Андрий! Мой казначей даст тебе завтра пояс и шпоры, а ты сам напиши себе грамоту на отцовские волости, потому что мой патер уже ничего для меня не напишет!

Андрийко поднялся. Сердце его наполняла радость удовлетворённого мужского честолюбия. На девятнадцатом году получить рыцарский пояс и золотые шпоры, отличие, которого порой тщетно добивались и много старшие и более знатные люди. Главное же, что оно получено не благодаря знатному роду или хлопотам покровителей, а в силу личной заслуги, в которой не было ни лжи, ни подлости, ни подхалимства… Напрашивались слова благодарности, но они так и замерли на его устах, потому что великий князь в третий раз взял проклятую чару, подал её биричу и необычайно спокойно промолвил:

По заслугам наградил я Андрия Юршу рыцарским поясом, ибо поступки его были достойны рыцаря. За жизнь, которую он спас, я в долгу у него и, даст бог, доведётся ещё отблагодарить. Но твои деяния, поганец, были отвратительны, подлы, как грех, как змеиный яд. В воздаяние ты выпьешь чару, которую ты уготовил мне!

— Это не я, не я, это Заремба, не моя тут вина! — завизжал свояк патера Анзельмуса. — Ваша великокняжеская милость не захочет меня убить, я не соучастник, а раб, слуга, тень каштеляна.

Он упал на землю и, ползая на животе, хватался за ноги Свидригайла, а его широко раскрытые глаза тщетно искали милостивого взгляда государя или его советников. Всё было напрасно. Грозным оставалось лицо Свидригайла и Гольшанского, а Сигизмунд злобно ухмылялся, гладил бороду, и его маленькие чёрные глаза поблёскивали.

— Возьмите и влейте ему в горло! — сказал князь.

Биричи тотчас схватили ратника за руки и за ноги.

Один крепко зажал ему пальцами нос. И когда несчастный открыл рот, чтобы набрать воздух, влил ему в горло вино.

Андрийко украдкой выбежал из комнаты, примчался в свою светлицу, кинулся на медвежью шкуру, служившую ему постелью, и закрыл голову одеялом, чтобы не слышать криков умирающего.

Всю ночь метались по замку биричи и ратники, всю ночь за стенами носились комонники, разыскивая заговорщиков, но так никого и не обнаружили. И в городе биричи разыскивали и выслеживали Зарембу. Но и там он не появился. Его писарь заявил, что каштелян-де ещё днём выехал во Владимир, а оттуда направится в Польшу.

После перепоя и бессонной ночи Свидригайло, полный подозрительности, совал повсюду свой нос, сердился, бранил дворян, потом, призвав на помощь Танаса Носа, засел за послание прусскому магистру. Патера же Анзельмуса не велел пускать к себе на глаза. Было ясно, что патер хотел держать на небольшом посту при особе великого князя верного человека, ратника, писаря или сокольничего, чтобы в нужный момент воспользоваться его помощью. В противном случае, патер Анзельмус уж выпросил бы свояку пожалование либо должность при дворе. Знал ли он о покушении на жизнь князя, было неясно, но, вероятно, знал. Так смотрел на вещи воевода, а князья Чарторыйские, Гольшанский и Сигизмунд Кейстутович отвергали его предположение, правда, совсем по другим причинам. Они хотели убрать свидетеля их замыслов против великого князя и советовали задушить патера в темнице.

Но тут с ними заспорил Юрша, уверяя, что смерть духовника великого князя вызовет много толков, а это сейчас совсем не на руку государю, начинающему войну. Польские епископы, при помощи Рима, провозгласят патера святым Анзельмусом, а войну со Свидригайлом — крестовым походом.

Великий князь велел обыскать дорожную котомку патера. К великому удивлению, в ней обнаружили большую сумму денег. Доказательство измены было налицо. Оно-то и подсказало применить общеизвестное наказание: деньги Свидригайло велел разделить поровну между старым Спиридом и Андрием, а патеру всыпать сотню добрых ударов татарской нагайкой. После такого расчёта Анзельмус получил, как нищенствующий монах, свою сутану и кусок хлеба на дорогу, чтобы хватило до ближнего села по Владимирскому шляху.

Покончив с этим, великий князь велел выступать в Степань, где должно было собраться войско. Оборону Луцка Свидригайло поручил Юрше, а по желанию последнего при нём остались Андрийко, Горностай и Грицько. Все прочие вельможи и бояре, обязавшиеся нести военную службу, отправились вслед за Свидригайлом. Бедные двинулись сразу же, а богатые разъехались сначала по домам собрать ратников. По всей земле началась предвоенная суета, а в Луцке воцарилась скука и тишина.

После отъезда великого князя Юрша прежде всего призвал ратников Грицька, осевших в его волостях, и взял их на службу в замок. Пошли они охотно, — из Галицкой и Перемышленской земли стали прибывать вести, одна страшней другой, и возвращаться им туда нечего было и думать. Польская шляхта, вопреки воле короля, по собственному почину начавшая войну, зверски расправлялась с повстанцами. Боярам рубили головы, мужиков вешали, сажали на колы, четвертовали; повсюду заводили панщину и запрещали уходить от помещика, там где это не противоречило «Русской правде».

Галицкое боярство притихло, да и как можно бороться с таким сильным противником без поддержки великого князя Литвы и Руси? Некоторые были даже рады, считая, что лучше иметь одного смирного «крепака», чем десяток пусть храбрых и решительных, но непокорных кметов. Променять плуг на рогатину легко, но рогатину на плуг — другая песня! О том, что ратник за панской сохой уже не пойдёт, знали все бояре и потому так охотно шли на сближение с польскими дворами и пришлой шляхтой, которые несли польское право, право неограниченной власти над землёй и мужиком, как над, рабом или скотиной, и домогались назначений, привилей и полного уравнения в правах со шляхтой Короны. Какой ценой удастся получить все эти блага, бояре не думали, тем более что и самим польским панам в Галицкой земле приходилось силой добиваться уравнения в правах, и они старались не раздражать своих русских соседей; Вот почему в Галицкой, Перемышленской, Саницкой и Львовской землях русское боярство предпочло быть заодно с польскими пришельцами против сената, чем с мужиками против пришельцев или со Свидригайлом против всех. И так восстание утихло окончательно.

Наряду с такими вестями приходили и другие, шла молва о походе польских дружин на русские земли. На Холмщине, на Волыни, Белзчине войско разогнало городовые рати. Оборонялись ещё только Олеськ, Владимир и Збараж, но и эта оборона оказалась бестолковой и потому безнадёжной. Великий князь переписывался с королём, князья и бояре в Степань не торопились, а тем временем пали Владимир и Збараж. Правда, защитники сожгли их ещё до прихода поляков, и врагам достались одни пепелища, тем не менее небольшая трусливая толпа головорезов без труда победила более сильного и смелого противника. Недоставало порядка, никто не кликнул клич, чтобы объединить всех во имя дела. Да и не было такого дела, кроме княжьего, а он молчал. Вот почему всё и рушилось.

Слушая нерадостные вести, старый Юрша сжимал кулаки и клялся, что, пока жив, врагам Луцк не достанется. Он осмотрел каждый камень в стенах, в заборолах, велел наращивать на подзамчья валы, свозить смолу, топливо, олово, толочь порох, готовить стрелы, ссыпать камни для установленных на стенах метательных орудий. Ратники Грицька превратились вскоре, под умелой рукой воеводы, в настоящих воинов, которые ни в чём не уступили бы знаменитым на весь мир швейцарцам.