— Любит, говоришь? — заметил Сташко. — Ох, она никого не любит.

— Коли так, то мне всё-таки её жаль: кто утратил любовь, тот загубил свою душу. Отец говорил мне: «Люби отца, слуг, мужиков, животных, природу, бога, родной край, православную веру, дедовские обычаи — и тогда будешь жить. Но стоит утратить любовь, и ты станешь подобен холодному трупу, который татары бросили в степи волкам на добычу». Что же касается старостихи, то мне жаль её, и она достойна сожаления, но я не люблю её, ибо она недостойна моей любви, и к тому же и грех её любить, она ведь замужем…

— Эх, замужем…

— Да, замужем. Для вас, видать, это дело небольшое, а в наших краях венчание — незыблемый закон! Я пообещал не выдавать её, если придут за ней, хотя поначалу всё чудилось, будто кто-то вырывает из груди у меня сердце. А теперь суди сам, каково моё лицемерие и какова лесть.

Сташко вдруг захохотал снова, так могут хохотать лишь осуждённые души в аду.

— Эх, нет, нет в тебе ни лицемерия, ни лжи, ей-богу, извини, что обидел. Ложью и лицемерием полна она!.

Тут Сташко показал Андрийке клочья красного шарфа, и его бледное лицо залилось краской.

— Да, она полна лжи, лицемерия, подлости и всем тем, в чём я, дурак, упрекал тебя. Ты думаешь, что кто-то должен приехать?.. Он уже здесь… Красный шарф — весть от него, а вот ответ. Я должен повесить шарф над теми воротами, где можно безопасно пройти.

И он швырнул изорванный шарф на пол.

Андрий с минуту молчал. Он не рассчитывал, что развязка придёт так быстро, и это смутило его. Усевшись рядом с пажом, юноша потёр ладонью лоб.

— Что ж, — промолвил он, — чем скорей, тем лучше.

Наступал вечер. Серые тени легли на леса и луга, в небе, у самого окоёма, вспыхнуло зарево заката. Красное, оно медленно ширилось и вскоре залило треть неба. Порозовели на какой-то миг серые тени и поднимающиеся от влажного снега туманы. Но и зарево полыхало в небе недолго. Вскоре наползла откуда-то с востока и с севера тьма и вступила в борьбу с догорающим днём. Ещё какую-то минуту его отблески охватывали то облачко, то блестящую льдину на Стыре, то верхушку дерева, или играли на выпуклых стёклах окон, пока совсем не померкли. Темнота и холод воцарились повсюду. И тогда Андрийко снова повторил.

— Чем скорей, тем лучше. Если это протянется дольше, всякое может случиться! Пойми, Сташко, что я не чувствую к пани Офке ни сердечной привязанности, ни уважения. Но меня тянет к ней какая-то страшная сила. Боярин Микола предостерегал князя Олександра. Но что с тобой? Брось, возьми себя в руки! Чего плачешь?

Сташко схватился обеими руками за голову и весь затрясся от внутренних рыдании…

— Ох, Андрийко, не знаешь ты, что творится у меня на душе Не знаешь и Офки! Ты видел её всего несколько раз, она для тебя ничто. А я целый день при ней, при мне она переодевается, садится рядом, касается меня, а по вечерам, когда я смотрю в проверченную в двери дырочку, я вижу такое, что у меня мутится разум и дрожат колени от сладострастного желания обладать её телом. С этим желанием, с пылкими мечтами о несказанно прекрасном, но недосягаемом теле срослась моя душа, и я не в силах отказаться от близости к моей пани и не откажусь ни за что на свете. Нет, лучше смерть!..

Андрийко, слушая пажа, казалось, заглянул в пропасть. Он понял, до чего может довести Офка своих поклонников, и на него повеяло холодом.

— Бедный ты… — начал было он, но поток слов, лившийся из уст Сташка, не позволил ему закончить.

И подумать только, что есть люди, для которых её красота, её пышное тело обыденное лакомство, что кто— то даже был её господином. Можно сойти с ума. Когда она разговаривала с тобой, её глаза излучали дивные огни, она думала, что я не замечу. И ты не видел, как она пожирала тебя глазами…

Андрийко вздрогнул.

— Да, я знаю Офку и знаю каждое проявление её чувств. Она не отказала бы тебе в ласках, — стоило только пожелать, ведь Офка не из тех, кто дорожит супружеской верностью. Она потаскуха, как и все наши красивые бабы, если за ними нет глаза или кучи детей, Ох, я знаю их, и звериная ярость охватывает меня, когда спрашиваю себя: «Почему я такой проклятый богом, что должен умирать от жажды у реки?» Однако слушай!

Тут глаза Сташка внезапно загорелись, точно глаза мартовского волка. И, склонившись к уху Андрийки так близко, что тот почувствовал его горячее дыхание, прошептал:

— Слушай, она одна, нас двое, не то потом будет поздно, и ни один из нас не обнимет её до этого… Олександра или как его там. Пойдём, потребуем своей доли…

Кровь ударила Андрийке в голову. Лицо исказила, гримаса отвращения и боли, точно он наступил на гадюку. Одним махом могучей руки оттолкнул он Сташка к двери и выпрямился во весь рост. Паж отлетел и ударился о косяк. Но, превозмогая боль, зашипел:

— Не хочешь, значит, воевода ещё сегодня узнает о готовящемся бегстве.

— Вон! — зарычал Андрийко таким голосом, что искуситель опрометью выбежал из комнаты.

Добрую минуту Андрийко простоял среди комнаты. Его пылающее гневом лицо всё больше бледнело, становилось белым, он глубоко-глубоко вздохнул, устало нагнулся и поднял клочья изорванного шарфа. Потом спокойно вытащил из-за пазухи красный шарф, подаренный ему старостихой, и повесил между выступами над воротами. Покончив с этим, он кликнул слугу, велел попросить Горностая и Бабинского и подавать ужин.

Утихшая было метель поднялась перед рассветом с новой силой, наметая высокие сугробы твёрдого зернистого снега вдоль западных стен замка. Бабинский и Горностай ещё спали, когда Андрийко ступил в галерею, окна которой выходили на площадь. Площадь была безлюдной, никто не торопился в такое собачье время выходить из тёплого помещения. Ратники, караулившие на стенах, попрятались в углах за выступами. Окна пани Офки и воеводы были закрыты ставнями. Только у боковых дверей покоев старостихи, точно два идола, стояли двое татар в шапках и в красных кожухах.

Вдруг Андрийко подался назад. В дверях начальной вежи, ведущей на первый ярус, появился воевода в длинной лисьей шубе и бобровой шапке с наушниками. Медленно, не обращая внимания на свирепые порывы ветра, он спускался по деревянным ступеням, которые пристраивали к башне в мирное время и сжигали в минуту опасности.

В глубокой задумчивости Юрша подошёл к боковым дверям и в ту же минуту на пороге, кланяясь в пояс, появился Сташко. Воевода отступил с отвращением назад и подал знак обоим татарам. Те сразу же взяли ратища на плечо и удалились в сторону конюшни. Не обращая больше внимания на Сташка, стоявшего с шапкой в руке, боярин торопливой походкой направился… прямёхонько к задним воротам.

Андрийко почувствовал, что бледнеет. Опрометью кинулся в свою комнату и стал поджидать дядю. И вот отворилась дверь…

— Хвала господу-богу!

— И во веки веков, аминь!

Воевода уселся у огня, из-под шубы, распахнувшейся на груди, заблестела серебристая сталь нагрудника. Андрийко кинулся раздувать покрывшийся пеплом жар и разводить новый огонь, а Юрша молча следил за его работой. Наконец он промолвил:

— Андрийко!

Юноша посмотрел на дядю и покраснел до корней волос.

— Чудные вещи рассказывал мне давеча пахолок старостихи.

— Да? А я не думал, что он осмелится, — ответил Андрийко.

— Ты, значит, знаешь, о чём он мне рассказал?

Андрийко спокойно кивнул головой.

— Знаешь, и не выходишь из себя, значит, истинная правда тебя не страшит. Значит, Сташко соврал.

— Напротив, дядя, он сказал правду.

Боярин беспокойно заёрзал на скамье.

— Иными словами, — продолжал ом, — ты знал о намерениях пани Офки и скрыл их от меня?

— Да, вчера я узнал о них и пообещал сберечь тайму.

— Как же это? Даже передо мной?

Голос Юрши гремел, лицо покраснело от гнева, сжатый кулак поднялся над головой юноши. Андрийко побелел как стена, но стоял недвижимо, готовый принять удар отцовской руки воеводы. Но удара не последовало; спустя мгновение воевода сказал уже более спокойно: