— С лошадей!
— Бей, собачью веру! — кричали они.
— Разбойники! Нехристи! Шляхта проклятая!
Боярин Микола и Андрий придержали коней, а челядь стала жаться к своим господам. Казалось, мужики неминуемо набросятся на мнимых шляхтичей, но в этот миг Коструба, соскочив с лошади, так зычно крикнул: «Стой!», что нападающие остановились. Тут же выяснилось, что путники никакая не шляхта, а свои люди, и угрожающе поднятые цепы и вилы опустились. Из толпы вышел мужик средних лет и поклонился боярину в пояс.
— Не гневись, боярин, — сказал он, — приходится остерегаться всяких разбойников, которых зазвали сюда пан Заремба и этот перевертень Кердеевич. Тому неделю на селище налетела их целая свора, душ двадцать, убили тиуна нашего боярина Рогатинского за то, что не послушался бродяг, а потом кинулись по хатам грабить. Поначалу нам было невдомёк, и только потом накинулись мы на них всем миром, кого насмерть забили, кого повесили. С того времени поставили стражу — отбиваться от всякой сволочи, которой немало сейчас рыскает по всей округе. Откуда столько их понабралось, и сами не ведаем, но, видать, недоброе дело задумали шляхтичи. Вот мы и положили не пропускать никого, кто не едет от имени князя Свидригайла…
Селяне пригласили путников на ночлег в дом убитого тиуна. Во дворе, куда они заехали, оставались ещё следы недавнего нападения: выломанные ворота, обрызганные кровью зарезанной скотины овины и конюшни, порубленный частокол, всё свидетельствовало об отчаянной обороне жителей дома и о жестокости нападающих насильников, о грабеже и убийстве. Перед наружной дверью темнела большая лужа запёкшейся крови. Неделя дождей и осеннего ненастья только увеличили кровавую лужу, а не смыли её с земли и из памяти живых.
— Это кровь казнённых! — сказал сопровождавший их парень. — Всех, кто тут попадался нам в руки, мы зарезали, потому что там, в сенях, лежал убитый тиун… Он был добрым человеком, надо было за него отомстить!
Вытаращив от ужаса глаза, смотрел Андрийка на тёмно-красную лужу и представлял себе дикие картины насилья и грабежа, пьяные крики разбойников, рёв скотины, отчаянные вопли женщин, визг детей… А потом нападение селян, и вот под бешеную ругань, с ожесточённой злобой тащат смертельно перепуганных, отчаянно отбивающихся злодеев к порогу, где на скамье лежит убитый тиун. У него в головах горит свеча, у ног рыдает несчастная жена. И тут же одного за другим, как скотину на бойне, мужики убивают насильников. Льётся кровь, хрипят зарезанные, кричат нечеловеческими голосами, стонут и скулят те, которые ждут в зловещей очереди…
Юноша побледнел и отвернулся от кровавой лужи. В дверях гостей встретила ещё молодая, стройная женщина с двумя детьми. Одного ребёнка она держала на руках, другой, трёхлетний мальчуган, зарывшись в мамину юбку, тревожно смотрел на чужих людей. В его широко открытых глазах проглядывал смертельный страх. На лице женщины залегла глубокая скорбь, которую она всё-таки преодолела: у неё ведь дети, и горе не смеет отнимать силы, волю и решимость жить! Потому оно и казалось таким спокойным, — скорбь окаменела в чертах, превратившись в обычное выражение лица. Это была жена тиуна Мария.
Она приняла гостей, согласно обычаю, в их присутствии отдавала распоряжения челяди по хозяйству, после ужина вынесла боярину мёда, сама же села у очага кормить ребёнка. С удивлением смотрел боярин из Рудников на молодую женщину, а внимательно следившему за беседой Андрийке она показалась божьей матерыо. И давал он как перед иконой в душе клятву, при первой же встрече с врагом вспомнить о её несчастии и о тех, кто его причинил…
— Вижу, Мария, что вы не теряете головы без мужа! — ласково сказал боярин Микола, сажая её трёхлетнего сына к себе на колени.
Вдова посмотрела на гостя, и в её чёрных глазах заблестели слёзы.
— Не теряю головы? — спросила она. — Как можно терять голову! Кто же накормит этих двух ребят, если меня не будет? Думаете, боярин, что я пережила бы Михася, кабы не дети? Жить тошно, а надо. Люди добрые не обидят вдовы и сирот. Только бы дедич не прогнал из посёлка.
— Дедич? — удивился боярин. — Ведь это волость Богдана Рогатинского, он-то вас не обидит. Он благородный человек, а ваш Михась не только служил ему, но и погиб на этой службе.
— Что верно, то верно! Храни бог сказать что плохое про боярина Богдана! Да ведь Рогатинский сейчас в Олеське поднимает народ против шляхты. А дело идёт туго: к работе у нас рук хоть отбавляй, а для драки да разбоя — не сыщешь. У них иное дело! Вот пан Заремба бросил именье, службу и припёрся сюда, на мою беду, сеять смерть… Среди шляхты найдётся немало всякой сволочи, разбойников, голодранцев и лодырей, и боярин Богдан может попасть в беду. Что тогда будет с нами?
— Да нет, не бойтесь! Тут хозяином должен стать великий князь Свидригайло.
— Должен стать! — подхватила женщина. — Должен стать, да не стал? Король господарь Польши, а великий князь Витовт здесь. Не помогли ни грамоты, ни старосты, ни княжьи тысяцкие. Те своё, бояре своё, а шляхта своё. Уж больно вольготно у нас шляхте, и она по-хорошему отсюда не уйдёт!..
— Уйдёт, потому что мы ей дорогу укажем! — горячо воскликнул Андрий, довольный, что и он может сказать своё слово.
Вдова поглядела на Андрийка, и печально-суровое выражение её глаз немного смягчилось.
— Попытайся, сынок, — сказала она, и вдруг румянец расцвёл на её побледневших щеках, а глаза сверкнули гневом, — попытайся и увидишь, что, только проливая такие лужи крови, как перед моим порогом, можно прогнать злодеев из чужой клети!
Боярин Микола промолчал, а сердце у Андрийки тревожно ёкнуло. Испарялись, уходили мечты о рыцарских поединках и дворцовых приключениях, а из мрака неведомого будущего вынырнул страшный призрак беспощадной лютой борьбы, не знающей ни милосердия, ни благородства, преследующий лишь одну цель: уничтожить, искоренить противника.
Гости ушли на покой, а утром двинулись в путь.
Давно скрывавшееся солнце появилось на небе, и хоть оно не грело, всё-таки ехать по размокшей дороге было веселее.
К обороне, с которой путники столкнулись в первом селе, приготовились и в других придорожных сёлах. Повсюду стояли на страже в ожидании разбойников, которые кишмя кишели особенно возле больших шляхетских замков. Ещё хуже было на Львовщине, где за последние восемь — десять лет осело довольно много панов, с которыми прибывали на новые места и слуги. Считая себя несравненно выше русин, они ехали на восток не работать, а панствовать и насаждать силой свой язык, свои обычаи и свою веру. Изо дня в день боярин Микола встречал ватаги мужиков, которые шли сводить счёты с этими подпайками-однодворцами, которые, не зная удержу своим страстям, совершали чудовищные злодеяния. Страшны были эти злодеяния, но кровавой оказалась и расплата. Всё, что называлось шляхетским, гибло от рук мужиков. Горели не только панские усадьбы, но и поместья перевертней, которые, польстившись привилеями короля Ягайла 1413 года, отреклись от родной веры, обычаев и языка, побратались с изнеженным западным рыцарством, панством и погнались за вздорными, злоязычными и легкомысленными во взглядах на жизнь и её прелести шляхтянками. Равнодушно приглядывались ко всему этому из своих старых поместий наследники галицких бояр, у которых не хватало ни смелости отречься от своих святынь, ни желания защищать мужицкие права. Завести у себя панщину на манер перевертней у них не хватало сил, а паны не только не поддержали бы православных, но даже сами науськали бы на них мужиков. Зато с избытком хватало боярской спеси, которая позволяла слушать только князя, а не голос народа.
А князя не было. Свидригайло не отправил на Подолию даже своих посланцев. Князь Федько Несвижский, боярин Богдан Рогатинский начали воевать по собственному почину, а поддерживали их только мужики.
Весь край был залит кровью…
Путникам не раз чудилось, что воскресли времена Батыя, когда неприятель огнём и мечом прокладывает свой путь по земле…
