Поставим наши три точки, и…

Опять сидим мы с Ушатским в моем номере в каховской гостинице и разбираемся по карте.

Меня интересует, о каком это плане разгрома белых войск Врангеля говорил Фрунзе молодым добровольцам в Харьковском губкоме комсомола. В ту пору этот план, естественно, знали лишь немногие, и, как положено, Фрунзе его не раскрыл, а только отметил, что план такой есть и что лично он, Фрунзе, высоко ценит ум и талант всех тех, кто трудился над этим планом.

— Как видно, — говорю, — Фрунзе имел в виду тот план, который был разработан штабами Егорова и Уборевича еще летом двадцатого года. Не так ли?

— Я думаю, — кивает Ушатский.

— Хорошо. Значит, предполагалось, как мы уже знаем (ко времени беседы с Ушатским в Каховке я в некоторой мере мог считать себя «знающим»), нанести главный удар с Каховского плацдарма на Перекоп, а остальные войска Южфронта должны были ударить слева на Мелитополь и выйти к Чонгару. Таким образом, это были своеобразные клещи, имевшие целью, во-первых…

Ушатский перехватил у меня инициативу.

— Во-первых, — загнул он палец, — захватить оба перешейка: Перекоп и Чонгар, и загородить войскам Врангеля эти единственные для них пути отступления в Крым.

Я поспешил загнуть и свой палец.

— Во-вторых, — подхватил я затем, — разбить их еще на полях Таврии.

— Да, на полях Таврии, — подтвердил Ушатский и, загнув второй палец, пока остановился, услышав от меня:

— Но Врангель ведь это понимал?

— Понимал, нельзя отрицать. И что мог делал, чтобы рядом сильных ударов с разных направлений потрепать и обессилить наши войска еще до подхода Первой Конной. Но…

Я перебил, не утерпев:

— А кстати, почему она задержалась?

— Она не задерживалась, — тоном решительного возражения произнес мой собеседник. — Вы можете себе представить, что означало в условиях бездорожья того времени преодолеть семисоткилометровый маршрут по Украине? Да еще вступая в пути в частые стычки с бандитскими шайками! Этот поход Первой Конной сам по себе подвиг!

Я попросил Ушатского нарисовать в моем блокноте схему положения фронта перед последними решающими боями. И пока старый ветеран чертил свои крутые линии, я смотрел в окно на вечереющие огни Каховки и старался представить себе: движется и движется по шляхам и закисшим от грязи проселкам огромная масса конницы, колонна верховых, за ними тачанки, орудия, опять колонна верховых, обозы, опять орудия, а дождь льет не переставая, листва деревьев уже почти вся на земле, дни короткие, ночи темные, непогодливые.

Днем увидят бойцы — вон за сизой пеленой тумана недалеко от дороги белеют хатки; зайти бы туда погреться, но приказа на отдых пока нет, приказ Буденного двигаться скорей, — ничего не поделаешь. Сам он, командарм, тоже тут, в колонне едет, задумчиво колышется на своем скакуне, и от его мокрой бурки валит пар.

Ушатский, пока рисовал, все говорил о буденновской Конармии:

— Учтите, в нее входило целых четыре дивизии, да еще были в ней несколько отдельных кавбригад и другие части. Сила большая — тысяч двадцать сабель. Это была армия уже закаленная, она и Деникина громила, и белопольских панов, а теперь шла на Врангеля. Кстати, интересную вещь я вам скажу.

— Слушаю…

— Вот ведь что надо иметь в виду, когда мы хотим понять, как был разбит Врангель. Понимаете, конечно, он видел, что дело его плохо, что против него, с подходом Первой Конной, выступят сразу целых пять армий! Но ему все казалось, что красная Россия — не держава, и тем более — не великая. Умные политики Западной Европы уже начинали это понимать, а он нет! В гражданской, как и во всякой войне, побеждает не одно лишь военное искусство. Побеждает тот, за кем будущее, а мы и были уже тогда державой с будущим!..

Я бросил тут реплику:

— Но и военное искусство решает.

— Да, безусловно, — согласился старый ветеран.

Несколько минут я разглядывал нарисованную Ушатским линию Южного фронта, какой она была к осени 1920 года.

Крутым полукольцом она огибала значительную часть степей Таврии и упиралась западным концом в Днепр у Херсона, а на востоке, далеко отсюда, заканчивалась где-то у Бердянска. На несколько сот верст растянулась эта дуга: внутри нее были белые, у которых позади Крым с Перекопом и Чонгаром; нелегко прорвать эти перешейки, если Врангель укрепится за ними. От Каховского плацдарма до Перекопа близко — верст девяносто по прямой, но здесь у белых стоят в заслоне большие силы.

Я уже знал, что именно отсюда, с Каховского плацдарма, ударила в тыл белых Конармия Буденного, когда подошел срок. И одновременно с ней пришло в движение все полукольцо фронта. Все пять армий с разных направлений начали штурм последнего рубежа войны, и что произошло, мы еще увидим.

— Но все же объясните, пожалуйста, — попросил я Ушатского. — Летний план разгрома Врангеля исходил, естественно, из определенных условий его осуществления. А к осени ведь многое изменилось. Дело шло к зиме, и вся обстановка на Южфронте уже была другой. Старый план требовал теперь от Фрунзе каких-то новых решений, не так ли?

— А-а, понимаю, — отозвался Ушатский. — Да, вы правы. Да, да, в план пришлось внести много нового. Когда Фрунзе принял фронт, положение наше было еще трудным. Врангель рвался то в Донбасс, то за Днепр, а потом ударил по Каховскому плацдарму. Но Фрунзе и созданный им новый штаб Южфронта сумели разгадать все маневры Врангеля и сохранить силы для решающего штурма.

— Ясно…

Когда мой усталый собеседник попрощался и ушел, многое опять стало казаться мне неясным. Я долго стоял у окна и смотрел на ночные огни Каховки. Город и степная даль за ним — все было залито электрическим светом.

Хотелось понять, как же все-таки голые, босые армии — хоть их и было целых пять — сумели прогрызть в те злые осенние дни оборону офицерских войск Врангеля сначала в Таврии, а потом на Перекопе и Чонгаре…

…В те дни среди войск Южного фронта, на митингах в ближнем тылу и в окопах, можно было увидеть и Калинина, и Луначарского, и Семашко, и поэта Демьяна Бедного, и Гусева, и Бела Куна.

Саша увидит некоторых из них, повезло ей. Катя их тоже увидит, но значительно позже, уже после всего.

Повезло Саше не только потому, что по возвращении из Москвы она попала в самый разгар решающих сражений на плацдарме и счастливо выжила; повезло ей еще и в том, что она смогла запечатлеть некоторые моменты великого противоборства у ворот Крыма. Мы еще встретимся с ее записями в дневнике.

Кате повезло меньше, хотя и она повидала и пережила немало. Зато ей досталось страданий больше, и утешит ее вычитанная у Достоевского и очень поправившаяся ей мысль: «Страдания и боль обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть».

«Что-то случилось с Катей в Крыму», — наверное, уже екнуло у вас сердце. Да, несчастье с ней произошло, и вот как было дело.

В Крыму в эти дни затеяли странный суд, и надо хоть кое что о нем рассказать.

Окружающую Врангеля толпу его помощников, военных и гражданских, не без ухмылки называли «птенцами гнезда Петрова». К ним принадлежал и генерал Климович. Когда до Севастополя дошли вести, что красные образовали Южный фронт и командующим этим фронтом назначен Фрунзе, к Климовичу явился репортер местной газеты и спросил, нет ли у него сведений о прошлом красного командюжа. Климович дал репортеру интервью, которое затем появилось в печати.

«Как известно, нашу русскую разночинную интеллигенцию принято считать виновницей всех несчастий России последних десятилетий, — писал репортер. — Белинские, Чернышевские, Добролюбовы, Писаревы, Каракозовы, Желябовы, Перовские и иже с ними — вот кто довел нас до ручки. Без их пагубных идей невозможны были бы никакие большевики и никакая революция в России.

К сонму тех же разночинских выходцев, как выяснилось, принадлежит и новый командующий противостоящими нам красными войсками Фрунзе — Михайлов.