Сумела! Нашла отца! И всего полчаса назад они встретились. И вот сидят, беседуют.

Катя. Папочка, я прибыла сюда, надеюсь, ненадолго. Крым посмотреть захотела.

Отец (смеясь). Пожалуйста, смотри. Кое на что стоит поглядеть. Пир во время чумы еще не видела? Увидишь. Скопище обломков старой империи не видела? И на это можешь полюбоваться. Нигде уже такого не сыщешь, дочка. Одновременно наш Крым теперь и ярмарка тщеславия, и валютная биржа, и…

Катя. Ну хватит, хватит, папочка. Немножко я по дороге уже насмотрелась.

Отец. Да я уж вижу.

Катя (удивлена). Что ты видишь?

Он прижал дочь к себе, и так они посидели несколько минут молча. Потом она опять завела: нет, пускай скажет, что он такое в ней увидел.

Отец. В глазах у тебя странные огоньки. Сознайся, даже то немногое, что ты успела увидеть, вызывает у тебя желание взорвать весь Крым к черту. Не правда ли?

Катя (вздрогнула и отстранилась от отца. Казалось, ее что-то сейчас напугало). Скажи, тебя предупредили, что я приеду?

Он. Конечно.

Она. А о цели моей тоже сказали?

Он. Нет, не сказали.

Она (очень серьезно глядя ему в глаза). Видишь ли, папочка, пока еще и я не смогу тебе открыть, какая это цель.

Они помолчали. Потом Катя спросила, не может ли он связать ее с человеком по имени Леша. Услышав это имя, Иннокентий Павлович с недоумением уставился на дочь.

Он. Это ты на свидание с ним и приехала?

Она (озадачена). С кем? Что ты, папочка?

Он. Но ты же его знаешь!

Она. Кого? Этого Лешу? Ничуть!

Он. А Леша… сам говорил мне, что хорошо с тобой знаком. И даже выручал тебя как-то из беды…

Она. Не знаю, кто бы это мог быть. Ну, устрой мне встречу с ним.

Он. Хорошо, устрою… А пока пойдем поедим чего-нибудь… Ты ведь не должна скрывать, что я твой отец? Я так понял из твоих слов. Ну и хорошо. Очень хорошо, дочурка! Пойдем!

Они пошли по аллее к центральному кругу, где сквозь зелень пестрели ресторанные зонты. По дороге, пока еще можно было не опасаться чужих ушей, Иннокентий Павлович говорил дочери, что, по мнению многих, над воротами Крыма должна была бы гореть надпись: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Знаменитая надпись на воротах Дантова «Ада».

— А мне тут нравится! — сказала с искренним восторгом Катя. — Ей-ей!

— Что ты, доченька! Подумай!

— А что? Крым чудесен!

А Крым и впрямь был чудесен в те дни. Солнце и теплынь казались сказочным даром волшебника. Где-то уже ветра, дожди, снег, а здесь еще ходили в летнем и купались.

В самом разгаре был бархатный сезон, и, несмотря на войну, его продолжали так называть. И в самом деле, прелесть что за погода стояла! Море синим-синё и слепяще сияет, до боли в глазах. Склоны гор до самой Яйлы тонут в зелени. В небе ни облачка, и так целый день. И трудно было себе представить, что там, на севере, за Яйлой, всё другое.

Конечно, Катя видела и нечто иное. Она видела, что Крым, где она не раз бывала с матерью еще до революции, неузнаваем, то есть природой своей, как прежде, чудесен, но запакощен и замызган, как ярмарочная площадь после торга. Но, казалось Кате, грязь не так уж трудно будет смахнуть и все опять заблестит.

Видела Катя, а знала больше, чем видела, какой ужас творится в царстве черного барона. И тем удивительнее, что все это до нее как будто не доходило. Все ей было интересно и ново, и всему она радовалась. Обед, по ее понятиям невероятно роскошный, съела с удовольствием и если бы можно было, то облизала бы ложку. Закуски, вино, фрукты — где это достанешь? А зонт над столом какой красивый! Под ним совсем не чувствуешь жары.

Не переигрывала ли Катя? Была ли это вообще игра? Нет, пожалуй, радовалась она искренне и не играла. Просто довольна была, что увидела Крым, море, горы, отца и вот сидит, обедает с ним. Даже сознание опасности вызывало какой-то подъем, а что до мусора и страшных картин, которых она по дороге сюда насмотрелась, то от всего этого лучше отвернуться. Ну его, к чертям на пасеку, как милая Сашок любит выражаться.

Ах, Саша, Саша, вот ты бы тут, наверно, погорячилась да наломала бы дров сразу, с первых минут. А ведь это все уйдет, подружка, не может не уйти. На войне бывает и поэзия подвига, а бывает и то, что унижает человека и делает его скотом — нечисть, хамство, скотоподобная злоба и трусость. Жаль, не было у Кати под рукой дневника, а то записала бы эту мысль. Теперь Катя гораздо глубже понимала переживания Саши, когда та после разгрома корпуса Жлобы скиталась по вражескому тылу. Обо всем, что Саша там увидела и пережила, она рассказывала со злостью, с угрюмой ненавистью. А Кате сейчас казалось, что если ей суждено вновь встретиться с Сашей, то она будет рассказывать о своем пребывании в баронском Крыму иным тоном. Она будет описывать ужасы Дантова ада без ужаса; ведь хамство и нечисть, тупость и жестокость противоестественны, чужды человеческой природе и потому жалки, как всякое уродство. Лучше их не замечать.

Вот какие соображения бродили в голове Кати, пока она обедала, они-то и поддерживали в ней бодрый дух, который, заметим здесь, все больше смущал Иннокентия Павловича и, наверно, внушал опасения, что, пожалуй, Катенька чересчур еще молода и легкомысленна и вряд ли подходит для того дела, с каким сюда прибыла.

Порой, ловя на себе его пытливый взгляд, она переставала улыбаться и спрашивала:

— Ну, что опять, папочка? Ты что в меня так впился?

— Ничего, доченька, ничего, — поспешно отводил он глаза.

— Я тебе какой кажусь? Наверно, еще вроде ребенка?

Он с внутренним удивлением думал: «Колдунья!» Ну как она смогла угадать его мысли? И, уже начиная понимать, что дочь гораздо старше и серьезнее, чем ему показалось, он отвечал:

— Ты ничего, ничего. Знаешь, вполне. А я как?

— И ты вполне, — смеясь, повторила она его слова. — Ну, разве что постарел чуть. Так и я куда старше стала… Да! Вспомнила! Есть у меня для тебя подарок. Сигару хочешь?

— О! — поднял он брови. — А ну, ну!

В сумочке у Кати еще лежали три сигары из пяти полученных от Блюхера в тот день, когда она была у него в Каховке. Остальные Кате пришлось подарить людям, которые помогали ей сюда добраться.

— У тебя еще есть? — спросил Иннокентий Павлович, наслаждаясь ароматным дымком сигары. — Дай мне.

— Зачем?

— Тут рядом с нами сидит генерал Слащев. Он в опале у Врангеля, снят с должности. Я бы его угостил. Он теперь наш завсегдатай.

Катя впилась острым взглядом в здоровенного белолицего генерала, сидевшего за столиком в трех шагах от нее. И это Слащев? Тот, которого так ненавидят и проклинают все по ту сторону фронта? Человек, по чьей вине пролито столько крови! Не удержи он Крыма при разгроме деникинских войск, не было бы и баронского гнезда, из которого потянулись хищные руки к Таврии и дальше. Слащев (теперь уже не просто Слащев, а Слащев-Крымский) сидел один и хмуро поглядывал из-под бровей на публику.

Но мы еще не сказали главного: вид Слащева поразил бы любого, не только Катю. Он опух весь, обрюзг, под глазами синели кровоподтеки, будто после драки, руки у него тряслись, и это заметно было даже издали. У ног Слащева жалась небольшая собачонка, он кормил ее объедками со стола и приговаривал:

— На! Звери лучше людей. Гордись, что ты не человек жалкий, а пес! На!

— Какой бурбон! — произнесла чуть слышно Катя.

Такая злоба со дна души поднялась, что Кате даже нехорошо стало, и, заметив это, Иннокентий Павлович в тревоге взял дочку за локоть:

— Уйдем отсюда. Дернул меня черт…

— Нет! — вскинула голову Катя. — Зачем? Будем сидеть. На! — Она в каком-то исступлении порылась в сумочке и достала сигару. — На, отдай ему. Ну пожалуйста!

Иннокентий Павлович подумал: он не знает еще своей дочери. Вот выросло существо, почти никем из родных не воспитанное, как это принято было прежде понимать. И вдруг перед ним уже, в сущности, сложившийся человек, у которого не просто свои взгляды и характер, а особое мировоззрение и еще что-то, наводившее на мысль, что Катенька, будь она актрисой, сумела бы с огоньком сыграть роль Лауренсии в «Овечьем источнике».