Много было каждый день новостей, так много, что их не успевало охватить воображение и не удерживала память.
Слышала Саша в пути разговоры о каком-то командующем Южфронтом. Будто бы в частях его новый приказ объявляли — держаться стойко, не уступать Врангелю ни пяди, час полного разгрома барона близок.
А он вот, командюж, — тут, в зале. Все держит ногу на перекладине стула, а ладонь — на колене, говорит не спеша, без ораторских жестов, не митингует, а как бы делится своими мыслями. И внимательно слушают его эти две сотни юношей и девушек, которые по комсомольской мобилизации скоро отправятся туда, откуда прибыла Саша, чтобы скорее барона добить.
Смутилась, конечно, Саша, когда поняла, кого собиралась угостить орешками. Но, как и все в ту пору, героиня наша не была подвержена подобострастию и все воспринимала запросто. Командюж он, оказывается. Ну и хорошо: как видно, человек достойный и с некичливой душой — это раз; старый большевик, значит, в тюрьмах сидел, страдал за народ, что само по себе заслуживает уважения, — это два; а в-третьих, здорово знает все про текущий момент и по-военному точно все определяет. Саше вспоминалось, что в дневнике есть одна запись Кати про молодость красных командармов, и с удовлетворением отметила:
«А и он тоже почти молодой еще».
А бородка — это ничего, она почти у всех старых большевиков имеется. Иные из народных комиссаров и галстуки носят, ну и что? Ничего, ничего.
— Сейчас Врангель предпринял новый отчаянный шаг, — говорил Фрунзе. — Барон, как видно, чувствует свой близкий конец и мечется туда-сюда, как в мышеловке.
Оживление в зале. На лицах сияние улыбок, уже почти торжествующих, — победа близка, раз так говорит сам командюж. Скорее бы на фронт!
— Но опасность еще велика, товарищи, это надо признать, — продолжал Фрунзе. — Армия Врангеля — серьезная сила. И все же мы уверены — враг будет разбит, и в самом недалеком будущем. Порукой этому — наша растущая мощь. Сила черного барона держится на Антанте. За нами — вооруженный революцией великий народ!
— Браво! — выкрикнул кто-то в зале; на него зашикали.
Подняв руку, Фрунзе сказал:
— «Браво» надо кричать тем, кто с весны противостоит напору офицерских орд Врангеля. Кто не дал им этим летом распространиться далеко по югу России. Кто отвоевал и удержал Каховский плацдарм. Кто разбил и вышвырнул десантные войска белых с Кубани. Кто сегодня ценой больших усилий отбивает новый поход барона в сторону Донбасса. Вот кому надо адресовать ваше «браво», товарищ! А я человек новый здесь, только прибыл. И если говорю «мы», то имею в виду народ, армию, их мужество и героизм. Вот им и крикнем: «Браво!..»
Мощное «браво» вырвалось из сотен глоток и потрясло стены зала. За «браво» последовало «ура». Кричала и Саша, и всё пряталась за чужие спины, чтоб командюж ее не увидел. А он как раз в ту минуту поискал ее глазами, но, так и не найдя, усмехнулся и возобновил рассказ о текущем моменте.
Пока он рассказывает, продолжим еще про Сашу. Тут вот что любопытно. Саша-то, в общем, почти всё знала про текущий момент. Знала, не только потому, что еще до отъезда с плацдарма не одну политбеседу прослушала, а и по той причине, что стала почитывать газеты и интересоваться текущим моментом. Правда, на время, пока ехала сюда и увлекалась Толстым, текущий момент заслонился тем новым, что на нее хлынуло из «Войны и мира». Не было ли и это своеобразным текущим моментом? Может быть. Во всяком случае, в сознании Саши как-то слитно укладывались и красная ленточка, и думы о князе Андрее, и вести о положении на фронтах против белополяков и Врангеля. Бегая на станциях за кипяточком, Саша успевала и на газетную витрину взглянуть, а иногда и митинг послушать.
Все призывало напрячь, нажать, утроить усилия. Поднять, наладить, добиваться и держать революционный шаг. Левой, левой, левой! «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!» Все на Врангеля — добьем гадину и скорее за мирный труд возьмемся! Все это звучало и в речи Фрунзе, но было в ней и что-то выходящее за рамки обычного языка агиток и плакатов.
У старых большевиков (Саша не так много видела таких, но приходилось) бросался в глаза какой-то свой особый язык, в нем ощущалась и захватывающая дух широта обобщений, и страстная сила убежденности.
В понятие «старый большевик», на взгляд Саши, как мы видели, входило многое: скромность, большой революционный стаж, глубокие знания и опыт, преданность народу. Но до сих пор Саше не приходило в голову, что это и особые, характерные для России личности, как вроде князь Андрей или Пьер Безухов. И хотя сама Саша приходила в ужас от такого сравнения, сколько она ни говорила себе, что если граф Толстой возвеличивал дворян, то она, комсомолка Саша Дударь, не должна этого делать, все равно князь Андрей и Пьер Безухов ей оставались милы, как живые, интересные и даже выдающиеся личности.
Хоть ты что ни делай, а все же от них, казалось Саше, тянется какая-то соединительная ниточка к тому человеку с русой бородкой, который докладывал сейчас в губкомовском зале о текущем моменте собравшимся тут комсомольцам.
Он говорил:
— Перед нами стоит задача еще до зимы покончить с Врангелем и заодно вообще с гражданской войной. Когда по дороге сюда из Туркестана я беседовал в Москве с товарищем Лениным, он так и ставил вопрос. Вся Россия ждет окончания войны к зиме, страна измучена и жаждет мира как никогда. Голод и холод грозят нас задушить, сорвать все завоевания революции. В такое время, товарищи, никто не может оставаться в стороне!..
Саша слушала речь Фрунзе и думала: вот и князь Андрей тоже не смог остаться в стороне и пошел на войну, чтобы делать одно общее дело с народом, который не захотел терпеть разорение и муки от наполеоновского нашествия. Саше слышались даже обрывки разговора князя Андрея с Безуховым о войне, и разговор этот причудливо как-то связывался с тем, что говорил в конце стола докладчик.
— Мира, только мира жаждет республика наша и, зная, что борьба с Врангелем потребует новых жертв, все же готова на это. Что поделаешь, товарищи? Я напомню вам: Россия и в прошлом не раз подымалась на смертный бой с врагом, когда народу становилось невмоготу больше терпеть разорение и муки. Вот тут и решается все исполинской силой народа. Так было и при разгроме Наполеона в 1812 году…
Поверите вы или нет, но где-то в глубине души Саши еще таилась вера в колдовство, но понимаемое по-своему.
Неистребима, казалось ей, сама вера в чудесное, а раз так, раз все-таки возможно чудесное, — а и жить-то как, если чудесного нет, — то верилось и в то, что лекторы хотя и называли сверхъестественным, а на самом деле было тем, что просто не сразу объяснишь, но вполне объяснимо, ежели хорошенько разобраться.
Ну как объяснить такое: очутилась Саша в городе, где и не думала никогда бывать, сидит в зале, где и не предполагала оказаться, и слушает речь командюжа, с которым-то уж во всяком случае и не предполагала знаться. Но вот же поди — всё как в сказке, а свершилось. Мало того: сидит она, слушает, и стоит ей о чем-то подумать, как сразу докладчик тоже как бы о том же подумал и сказал.
И видятся Саше вперемежку то князь Андрей, то оживленное лицо докладчика. Разные они, а что-то их роднит. Это просто, наверное, лучшие люди своего времени, а поскольку время их жизни и деятельности разное, то и они сами разные, а для России их значение велико, они лучшие сыны ее.
Вон куда, как видим, унесли Сашу нахлынувшие на нее мысли из «Войны и мира» и речи Фрунзе. А говорил он, продолжая развивать свои мысли об исполинской силе народа, о том, что и в 1917 году сказалась эта сила, когда стремление поскорее покончить с войной было одной из главных движущих сил революции. Так было и при разгроме белых армий генералов Юденича, Колчака, Деникина. От руки исстрадавшегося народа падет и Врангель, если мы не пожалеем усилий и поднимемся все, как один, на врага.
Потом Фрунзе сказал:
