Долго она не бралась за дневник. Весь август прошел в боях за плацдарм, в жаре, пыли, грохоте, и некогда бывало даже пот с лица смахнуть, не то что дневником заниматься. Так он и пролежал в сундуке Евдокии Тихоновны весь август. Но вот пошел сентябрь, зачастили дожди. Напряжение на плацдарме порою притихало, и стало возможно чаще наведываться в Каховку.

Тут и пришел черед Саши взять на себя то, чего не могла бы сейчас делать Катя: запечатлевать историю как она есть. Пользуясь передышкой, Саша забегала домой, открывала сундук и делала беглые записи.

Бывало, ударит где-то близко орудие, зашатается под потолком голубая люстра, зазвенит стеклянными подвесками, а Саша все пишет свое; и если мать, оказавшись при этом дома, спрашивала, о чем же ты, дочка, пишешь, Саша отвечала:

— Та я и сама не знаю, мамо.

— Как же не знаешь, а пишешь?

— Ну, что в голову придет, то и пишу. Про жизнь, про людей, про события и всякое такое. Не мешай, мамо, а то спешу обратно ехать.

— А долго еще быть войне?

— Та откуда ж я знаю, мамо?

— Скорее бы горе кончилось!

— Вот разобьем Врангеля, с поляками мир заключим, и всё пойдет по-новому. Ты грамоте научишься, и станем мы с тобой управлять государством.

— Ой, дочуля, не бувает того, чего не може буты!

— Будет, увидишь. Наш комиссар говорит — обязательно будет!.. Ой, и все-таки ты мне помешала! Время отняла, и я так ничего и не успею записать.

— Ну, пиши, пиши.

Одной из первых записей Саши, когда она решилась взять на себя трудную миссию Кати, была не та, с которой мы начали эту часть повести, а вот какая:

«Всю тетрадь перелистала и обдумала. Здорово, скажу я, как увидимся с Катей. Великое дело — история! Не стыдно даже тогда, когда о тебе правду пишут, ежели только для истории. Ой, сколько же я могла бы рассказать, для нее такого, чего никто в моей душе не увидел и что в себе храню, как в заветном сундуке. Увы, увы, что правда, то правда, набралась я за свою жизнь всякого, как овца репьев. Но одна Катя моя знает, как я честна».

Надо признать, в отсутствие Кати Саша порядком терялась. Что и как записывать? Личное вроде тоже история, но одно дело, когда о тебе другой пишет, а совсем иное, когда сам о себе рассказываешь. Катя, на взгляд Саши, умела находить золотую середину, об этом как будто свидетельствовали все ранее сделанные ею записи. Без волнения нельзя было их перечитывать.

После неоднократных попыток найти эту золотую середину Саша пришла к решению: в дневник она будет записывать только общее, а то, что в душе, — это потом. Хватит и того, что она о себе рассказала на первых страницах тетради. Правда, было самой интересно перечитывать, и порой даже не верилось, что с ней все это в действительности произошло. Где те багряные кленовые листья, с которыми она пришла в красный штаб к командарму проситься в кавалеристы? Где старый Егор Махиня, учивший ее правилам езды рысью, галопом, карьером, взятию препятствий и рубке на скаку? И какие хорошие слова услыхала она тогда от командарма: «Видишь, какие у нас бойцы! Воюют уже который год, а прекрасное любят, не забывают. Не забывай и ты, не грубей, в душе сохрани красивое. Ради того и воюем, чтобы красоту в жизни утвердить!» У Саши вышибло слезу, когда она перечитывала то место в тетради, где сама записала эти слова.

«Вот Катя, — думалось теперь Саше. — И сама красива, и от нее идет все красивое. Она и на меня, грубиянку такую, хорошо повлияла, поучила тянуться за красивым и как-то его различать».

Вспоминался случай из поездки за питерскими ребятами, когда Саша указала Кате на дырку в ее чулке. С каким стыдливым смущением и даже испугом метнулась Катя в теплушку зашивать эту дырочку! А она, Саша, тогда Орлик, как хохотала, как потешалась! Хорошо хоть то, что Катя не записала это в дневник.

«А надо бы! — говорила себе в укор Саша. — Вот это женщина! А другие могут чуть не голыми ходить, и ничего. Не то что с дырочкой на икре!..»

Наверно, под влиянием записей Кати не только все пережитое вместе с ней, но и то, что было с самой Сашей в отсутствие Кати, тоже озарялось каким-то чудесным светом и казалось прекрасным.

Прежде чем перейти к чистой истории, Саша записала такой вывод:

«Человек бывает часто красивее нутром, чем по наружности. Это значит — душа богатая. Бывает и совсем наоборот. Наружность — ты хоть молись на нее, а содержание так себе. Хорошо, когда все вместе красиво, и пускай это редкость, как не хотеть себе того же!»

Крутой переход к истории, как ее понимала Саша, начинается в дневнике с записей, сделанных где-то в середине сентября.

Одна новость следовала за другой:

«Нет уже Правобережной группы Эйдемана. Все наши части вместе с моей дивизией гуртом вошли в состав армии, каковая только что образована под номером шесть. Командарм новый, тоже, говорят, родом из Прибалтики, эстонец Корк. А Эйдеман, сделав свое дело — плацдарм Каховский при нем завоеван, — ушел на другой пост — добивать банды Махно…

А Корк, говорят, тоже опытный и сильный командарм».

На войне — мы уже говорили об этом — так часто бывает: начинает сражение один, а заканчивает другой. Так было и здесь.

Из следующей записи Саши видно, что перемены этим не кончились.

«Уже мы сами с усами. Называемся «Южфронтом», куда вошла и наша 6-я армия. Командовать тоже будет кто-то новый. Ожидаем ударов от белых, и по всему плацдарму идет рытье оборонительных траншей и укрепление колючей проволокой…»

«Танков уже подбито на нашем плацдарме целых два! Наши механики называют их «Рикардо». Бойцы ходят около, смотрят, что за «Таньки»?

— В прорези, — говорят, — надо метить.

Подбила эти танки наша артиллерия. Зеленые с виду, как жабы, и грохочут дюже. Всё! Отгрохотались, гады! Механики их сейчас в тыл к нам тащат на изучение и возможный ремонт. Антанту клянем на все корки. А с поляками все-таки, говорят, мир скоро будет».

«Погиб начдив 15-й нашей дивизии Петр Солодухин. Был бой, и в том бою он пал смертью героя. Хоронили его с речами и музыкой в самом Петрограде, на Марсовом поле. Из нашей дивизии был один в делегации, и все нам после доложил на митинге. Очень, говорит, торжественно было на этом поле. Много там похоронено жертв революции. А я слушала и думала: наша Таврия тоже становится вроде того Марсова поля. Скольких мы тут хороним что ни день! Прямо в степи, на плацдарме, где все и так перекопано, перерыто, ой! Не простить этого белым никогда. Как тут будешь добренькой и где красота жизни, если такое творится? А потом приходят мысли вроде Катиных: он, Солодухин-то, ведь за все красивое погиб! За голодающих питерских ребятишек тоже. И сам красиво погиб, по-геройски. Да, тут есть про что думать и взвешивать на весах истории, как наш комиссар говорит…»

«А куда все-таки девался Прохоров? Ничего не дает знать о себе. Может, Катя видится с ним где-то?

Где же? Ой, сердце болит!..»

«Вчера у нас раздавали газету «Известия» — по одной на каждый взвод. Почитали ребята, потом хотели раскурить газету, я не дала.

Запишу, на что комиссар особенно обращал наше внимание при читке.

В газете этой есть такие «Впечатления очевидца», перепишу их здесь.

«Положение в Крыму.

В Крыму все стонут под властью черного барона, рабочие и крестьяне на мобилизации не ходят, а если приходят, то с дороги убегают или к красным, или в лес, или же живут, скрываясь по деревням. Отношение остальных классов населения к власти Врангеля тоже недоверчивое.

Царит уверенность, что рано или поздно, по всем придется идти работать к Советской власти, поэтому многие рвутся в Россию заниматься но своей специальности, но боязнь репрессий заставляет их заниматься чем угодно, лишь бы не умереть с голоду. Все занимаются только покупкой и перепродажей всего, особенно валюты… Вообще жизнь в Крыму странная. Во всем чувствуется, что все это временное, недолговечное. Очень популярны сатирические стихи «Сон Врангеля». За чтение их преследуют».