Вот в рядах кавдивизии Блинова и сражался Орлик, и будь он историк, то весь ход сражения описал бы по-своему. Таких фраз, как «в полном боевом составе» вышли мы из окружения, он не употреблял бы. Были, разумеется, потери и в этой дивизии, и не один боец выбыл из строя, пока дивизия Блинова пробилась из окружения в район Черниговки.

Выбыл из строя и Орлик.

Вечернее солнце золотило степь. Полуэскадрон конников, остававшийся в заслоне, наконец тоже получил приказ об отходе на север, к своим.

Степь затихала к ночи, меркла, становилась такой, какой и должна быть, — мирной, покойной, все слышнее звенящей кузнечиками и чуть шелестящей ласковым ветерком. Уже первые звезды появились кое-где в светлом огромном небе. Над степью небо всегда кажется огромным и бездонным.

Орлик ехал в строю, понурив голову. Лошадка попалась ему неказистая, пегая и коротконогая, но выносливая. Казалось, она понимает настроение своего всадника и тоже не в духе. «Сколько же еще отступать?» — будто спрашивала она, недовольно похрапывая и встряхивая уздой.

С непрерывным отступлением никак не мирилось и сознание Орлика. Как это получилось, что белые оказались сильнее? Крым что? Маленькая часть России.

Над резко очерченной и, куда ни погляди, ровной линией горизонта осталось как бы на память от солнца одно лишь розовое облачко. Завечерело в степи, засвежело, а она все еще далеко просматривалась во все четыре стороны. Противника нигде не видно было. Но по дороге, густо пылившей и сейчас, только не темной, как днем, а светлой пылью, бросались в глаза следы только что прошедших здесь боев. Всюду брошенные двуколки, разбитые передки орудий, трупы лошадей, ящики со снарядами, какое-то тряпье.

Скоро на шляху попался отставший от своих раненый беляк — молоденький юнкер, он лежал у обочины и стонал. Допросили юнкера и узнали, что красные давно ушли на север, а вслед им помчались два полка дроздовцев. Полки дроздовцев считались лучшими во врангелевских войсках, состояли почти сплошь из офицеров и носили черную форму. А на рукавах гимнастерок и френчей — нашивки с изображением черепа и двух скрещенных костей.

Юнкер был уже слаб, умирал от потери крови. Орлик слез с коня и взялся перевязывать раненого. Белокурый, совсем еще молоденький, стало жаль его. Маменькин сынок, воевать пошел за белых, эх, дуралей ты, дуралей. Орлик обматывал бинт вокруг окровавленной груди юнкера и все бормотал:

— Дуралей ты, сморкач, вот кто! За кого воюешь? Ты подумал, балда?

Когда Орлик оставил раненого и догнал своих, командир полуэскадрона, старый Махиня, сделал ему выговор:

— Чересчур ты добрый, парень.

Орлика любили бойцы. В бою не трусил, не отставал от лавы в атаке и особенно бывал незаменим в разведке. Всюду пролезет, заберется в самое логово врага и мигом все разузнает. По приказу командира Орлик держал при себе в притороченной к седлу сумке старый рваный пиджачок и брюки из домотканого рядна. Переодевшись в эту одежку, он становился похож на пастушка из кошары, а этих кошар тут, в степи, было немало. На плечо Орлик брал палку, на нее навесит ведерко, будто бы за водой пришел из степи, где вышел из строя кошарный колодец. Воду тут, в селах, добывали нелегко: на все село — один-два колодца. Назывались они «пробивными» и были глубокими, а воду давали на вкус солоноватую.

В таком маскараде Орлик проникал всюду, куда посылали, и часто приносил в эскадрон ценные сведения. Про Орлика не в шутку говорили, что в разведке он разузнает не только все о противнике, но и про то, сколько собак в селе и как их зовут.

Было у Орлика еще одно качество, за которое его еще больше ценили в эскадроне: великолепное зрение! Он лучше других мог разглядеть даже самые малозаметные точки на горизонте. Поэтому Орлика чаще, чем полагалось, посылали в ночные дозоры и в сторожевое охранение. Не раз Орлик первым замечал появление всадников противника там, где, казалось, их еще и в бинокль нельзя было увидеть, и тотчас доносил командиру.

Тот не верит, сам пытается разглядеть, что там вдали видится, а Орлик твердит свое:

— То белые, товарищ эскадронный, ей-богу же! Да вон они за тем дальним курганом! Чуть влево смотрите… Вон, вон! Видите, на курган птица села.

— Какая, к черту, птица? Где?..

Скоро выяснилось, что Орлик действительно прав, те едва различимые на горизонте точки — вражеский конный дозор.

— Ну и глаза у хлопца! — говорили в эскадроне с восхищением. — И верно же, что Орлик!..

Ночью выяснилось, что своих уже не догнать. Белые и спереди, и сзади, и с боков, и всюду в окрестных селах и хуторах стоят их войска.

Орлик, переодевшись в свой пастуший костюм, пробрался на разведку в ближний поселок.

Вид у Орлика был такой убогий, сиротский, что какая-то старуха пожалела его, завела в хату и накормила. Только он успел допить молоко и выспросить хозяйку, много ли солдат или казаков в селе, как из соседнего двора донеслись страшные крики.

— Кто это там кричит, бабуся? — спросил Орлик.

— Ай! — тяжело и скорбно вздохнула старуха. — На што тебе, сынок, все знать? Беда пришла, и все. Конец нам.

Бабка рассказала, что в соседней хате стоят на постое казачьи офицеры. Перед вечером сегодня к ним откуда-то приволокли пленного красного комиссара, и вот весь вечер уже мучают его. Комиссар, говорят, при последнем издыхании, весь израненный и избитый, а они, звери, все не отстают.

— Спаси и помилуй, царица небесная! — причитала бабка, утирая слезы. — Чуешь? Поют, нехай им бис!

Командир полуэскадрона, заночевавшего в степной балке, строго наказывал Орлику не рисковать. «Ты мне смотри там, понял? На рожон не лезь!» Услышав рассказ бабки, Орлик с трудом усидел на месте. Теперь он знал, что в селе белых немного, эти сведения надо обязательно доложить командиру. Пора было уходить.

— Спасибо, бабуся. Я пошел.

— Куда, сынок? Переночевал бы. Я одна. Хата моя бедная, казаки у меня не стоят. Они себе побогаче где нашли.

— Я прогуляюсь. Туточки, возле села.

Ночь была ясная, лунная. Гудели лягушки в ближнем пруду. Орлик тенью прошмыгнул к соседней хате, где светились окна. То, что он увидел, когда осторожно заглянул в окно, заставило его схватиться за спрятанный на груди револьвер.

В горнице за столом сидели пятеро офицеров в черкесках и пели всё ту же песню, которая так полюбилась во всей армии Врангеля:

В углу на вбитом в потолок крюке болталось тело комиссара, повешенного вниз головой. Время от времени какая-то из пьяных рож с озорным криком: «А ну, шевелись!» — толкала сапогом голову комиссара, и тот начинал раскачиваться, как колокол.

Орлик понимал, что если он выстрелит, то и сам пропадет, и навлечет беду на весь свой полуэскадрон. Но если он не выстрелит, то, наверное, потом сойдет с ума.

В голове от злобы все у него потемнело, и он едва различал теперь окружающие предметы. Отпрянув от окна, наткнулся на ствол яблони и чуть не выколол себе глаз. Как слепой, на ощупь, выбрался из сада и пошел, спотыкаясь, вдоль улицы.

Скоро зрение к нему вернулось, и он благополучно нашел дорогу к своим.

Этой же ночью лихим налетом полуэскадрона были перебиты в селе все оказавшиеся тут белоказаки. Орлик успел первым ворваться в хату, где пели при повешенном комиссаре гадкую песню «Алла-верды». Прямо с порога он разрядил пистолет в мертвецки пьяных офицеров, замучивших комиссара.

Шашкой Орлик рубить не любил.

Когда Орлик вышел из хаты на крыльцо, недалеко от него разорвалась брошенная кем-то граната. Ярко сверкнуло, загрохотало, ударило как бы ветром и заложило уши. Осколками, к счастью, Орлика не задело, но его же ошалевшая лошадка, когда он ее отвязывал от крыльца, с испугу шарахнулась и крупом с такой силой прижала своего хозяина к крыльцу, что от невыносимой боли молодой наш боец потерял сознание и рухнул на землю.