На тротуарах толпилось немало народу — люди еще не разошлись после первой манифестации. Украинскую колонну встречали по–разному. Одни присоединяли свои голоса к поющим, другие свистели, третьи грозились «надрать хохлам чубы». Но многие возмутившись наглыми выкриками, из протеста пристраивались к манифестантам.

Теперь манифестанты двинулась к Думе, все разрастаясь, вбирая в себя отдельных прохожих и многолюдные группы с Лютеранской, Прорезной, Николаевской.

В демонстрации шли националистические партии и деятели разных, только что созданных национальных учреждений. Они требовали создания национального государства — каково бы оно ни было: пускай буржуазное, пускай и демократичное. В демонстрации были субъекты, которые жаждали на волне национального подъема построить собственную карьеру, добиться власти, получить или умножить материальные блага. Но шли и болеющие невзгодами отчизны романтики ее будущего, которые от нации ничего не требовали, напротив, готовы были все для нее сделать, только не понимали еще, как именно следует им действовать. Шли и простые сердца: они не особенно задумывались о путях нации, но не могли понять, как же это так, — произошла революция, а свободы для украинцев все–таки нет…

Словом, разные люди шли в колоннах.

Отказ Временного правительства признать автономию Украины, его пренебрежительное отношение к «украинству» вообще и не двусмысленное продолжение колониальной политики царского правительства привели сюда не только возмущенных украинцев; в рядах демонстрантов оказалось немало русских поляков, евреев — сынов других народов, но граждан украинской земли. Это были люди, не способные мириться с несправедливостью. Они подпевали «Чого ж наша славна Україна, зажурилася» и несли транспаранты «Автономию Украине!».

Но на плакатах и транспарантах этой демонстрации не было ни одного лозунга против тех, кто не давал автономии, — против Временного правительства. Не было — в день начала наступления на фронте, на четвертом году войны, — ни слова о войне и о мире. И все лозунги и призывы организаторы демонстрации начертали ни на красных, а на желто–голубых полотнищах. Потому что организатором этой демонстрации были Центральная рада…

В рядах сводного хора «просвит» шла студентка Марина Драгомирецкая и гимназист Флегонт Босняцкий. Марина в экзальтации говорила Флегонту:

— Флегонт! Французская революция сорок восьмого года произошла в феврале, и революция в Россия тоже началась и феврале! — Аналогии всегда волновали Марину, к них она видела некие предзнаменования, — Баррикадные бои Парижской коммуны начались, кажется, в июне, и мы демонстрируем тоже в июньские дни. Разве вы не чувствуете, что здесь есть что–то символическое?

Марина была девушка, сумбурная — молодое вино играло в ее голове. Флегонт считал себя более рассудительным — ведь он мужчина. — и потому критически заметил:

— Вы забываете, Марина, что Парижская коммуна закончилась Тьером…

— Ах! — рассердилась Марина. — Вы похожи не на будущего студента, а на профессора в отставке! Понятно, что я желаю победы революциям!

— И буржуазным тоже? — настороженно переспросил Флегонт. В его беседах с Лией Штерн вопрос о буржуазных и пролетарских революциях уже был поставлен на обсуждение.

Это замечание взорвало Марину:

— Фу! Вы и в самом деле невозможны! В конце концов я просто не стану с нами разговаривать!..

В этом была вся Марина. Ассоциируя и проводя аналогии, она, увы, не умела еще ни сопоставлять, ни отбрасывать ненужное. Ее одинаково волновали «Ще не вмерла Україна» и «Вставай, проклятьем заклейменный». «Ще не вмерла» — волновала именно этими словами: они как бы воспевали жизнь. А «Интернационал» — призывом «своею собственной рукой». В этом призыве — сила, твердость, независимость.

Флегонт был сегодня растерян. Он долго не мог решить, с какой демонстрацией ему идти. Конечно, его место в украинской демонстрации: ведь он поет в хоре «Просвиты» да и… можно идти имеете с Мариной. Однако Лия, тоже его звала: студент Лаврентий Картвелишвили создавал молодежную большевистскую организацию, а Флегонт почтя окончательно решил в нее вступить… В конце концов он пришел к выводу, что может поспеть на обе демонстрации: большевистская предполагала выступить позднее…

С балкона Думы манифестацию «номер два» приветствовали так же, как и манифестацию «номер один»: никак не сочувствуя украинскому самоопределению, думские заправилы и военное командование с удовлетворением отметили, что в украинской манифестации нет ни выпадов против Временного правительства, ни лозунгов против войны.

Впрочем, с тротуаров, где столпились преимущественно участники разошедшейся манифестации «номер один», — навстречу лозунгу «Автономию Украине!» неслись возгласы отнюдь не приветственные:

— Долой сепаратистов! Долой мазепинцев!

И в манифестантов полетели комки земли и навоза.

Корреспонденты тральных газет передали сообщение:

«Украинцы, как и всегда, продемонстрировали свой сепаратизм, однако лояльных эксцессов во время манифестации зарегистрировано не было. В Киеве все спокойно».

8

Третью киевскую демонстрацию организовали большевики, и ядро ее составляли рабочие «Арсенала» и солдаты 3–го авиапарка. Построились так: в одной шеренге рабочие, в следующей — солдаты, потом — снова шеренга рабочих и снова — солдаты. Рабочие шли семьями. Иван Брыль вышел с Меланьей, Тосей и тремя младшими детьми; Максим Колиберда — с Марфой и всеми несовершеннолетними колиберденками.

Данила и Харитон шли с отрядом рабочей самообороны: возможны были эксцессы, и самооборона двигалась впереди, наготове.

Во главе колонны пылали знамена арсенальцев — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и 3–го авиапарка — «Мир — хижинам, война — дворцам!» Над головами — три транспаранта: «Долой войну!», «Долой десять министров–капиталистов!», «Вся власть — Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов!»

Иван Брыль и Максим Колиберда тоже были за «власть Советам», а тем паче за «долой войну», и за «мир — хижинам», только — без войны дворцам. Они предпочитали бескровную революцию, однако министров–капиталистов надо было, конечно, гнать, чтоб настала полная свобода рабочему классу и вообще — справедливость на земле.

На Александровской площади демонстрация соединилась с колонной, поднимавшейся с Подола. Шеренги рабочих и здесь чередовались с шеренгами солдат Воронежской дружины и матросов Днепровской флотилии. Немного погодя присоединилась колонна Центрального района, рабочие Южно–русского металлургического завода и Демиевского снарядного, рабочие военных мастерских и солдаты Конного запаса. Эти колонны тоже несли плакаты с большевистскими лозунгами.

Перед Думской площадью большевистская демонстрация несколько задержалась: по Крещатику как раз проходила, украинская демонстрация — и надо было разминуться.

Два потока остановились друг против друга, руководство разбиралось, кому идти направо, кому — налево, а люди в рядах переговаривались и перекликались: встретилось немало знакомых, даже члены одной семьи — братья и сестры, дети и родители.

Иванов хмуро сказал стоявшему рядом Боженко:

— Мы — остолопы… Нет! — тут же рассердился он на себя. — Мы — преступники!

— Ты что — сдурел? — удивился Боженко.

— Да, сдурели мы все! На кой мы затеяли отдельную демонстрацию? Кому его нужно? Реакции и контрреволюции, чтобы распылить силы трудящихся! Надо было идти вместе!

— Фью! — еще больше удивился Боженко. — Да ведь эту демонстрацию возглавляет Центральная рада!

— Центральная рада примостилась во главе, а кто идет сзади! И в первой демонстрации кто шел?

— Так первую же вели меньшевики!

— А за ними кто? Разве не народ?

— Да, народ… — согласился Боженко. — И чего ты ко мне привязался? Так решил комитет — оторваться от эсеров и меньшевиков…

— Оторваться от эсеров и меньшевиков, а не от народа! — почти закричал Иванов.

Его поддержал Саша Горовиц:

— Это верно: надо было идти одной демонстрацией, объединившись вокруг Советов…