— Чего вы еще добиваетесь?

— Мы добиваемся еще… создания украинских воинских национальных частей.

Пятаков сердито фыркнул:

— Армии существуют, чтобы воевать. А партия большевиков, со взглядами которой, — прибавил он ехидно, — вы начали так считаться, как вам известно, против войны! И здесь вы уже не можете выделить лично меня, как вы это все время настойчиво делаете, так как вам хорошо известно, что я — пораженец.

— Я тоже, — скромно напомнил Винниченко.

— Что — тоже?

—Пораженец. И вам известно это еще с дореволюционного времени.

— Но ведь теперь вы выступаете за революционную оборону — вместе с Центральной радой!

— Вот именно: вместе с Центральной радой, — мягко заметил Винниченко. — Вам, конечно, известны случаи, когда политика общественного органа не совпадает с политикой всех партий, которые входят в этот орган: совершенно аналогично положение большевиков в Совете рабочих депутатов … — Винниченко грустно вздохнул. — Политика Центральной рады, что очевидно, не будет совпадать с политикой нашей партии, пока социал–демократия не возглавит Центральную раду. Потому–то мы и предлагаем вам, Юрий Леонидович, объединить силы социал–демократии украинской и русской.

— Допустим… — впервые уступчиво произнес Пятаков. — Но идея создания малороссийской, то бишь украинской, армии в условиях войны может повести только к продолжению войны?

— Допустим, — сказал и Винниченко.

— Какого же черта! — разозлился Пятаков. — Что ж вы мне голову морочите? Значит, вы — за войну?

Но Винниченко положил руку на колено Пятакова:

— Ах, уважаемый Юрий Леонидович! Мы с вами не наивные отроки. Мы с вами отлично понимаем, что осуществление в условиях войны украинизации армии — это развал русского фронта! Вот и чудесно! — даже вскрикнул Винниченко. — Пускай себе разваливается! Мы же с вами против войны не просто из каких–то там сентиментальных чувств, а ля «Долой оружие» Берты Зуттнер в переводе Арцыбашева! Мы с вами против войны — как революционеры, в интересах мировой революции! Ваша идея, Юрий Леонидович, «долой границы», против которой так ополчился, обозвав ее «империалистическим экономизмом», тот же Ленин… Ах, простите, это я нечаянно!.. Ваша концепция, что социалистическая революция невозможна в одной стране, а только в мировом масштабе, имеет своих приверженцев и в национальных социал–демократических организациях, не говоря уже об анархистах! Представьте себе: фронт развалится, немецкая армия хлынет сюда; в Германии, где не останется сдерживающих войсковых контингентов, вспыхнет антикайзеровский мятеж, за ним неминуемо начнутся восстания в армиях Антанты, и таким образом…

— Тише! — остановил его Пятаков и оглянулся на кусты. — Там ходят люди!

Они переждали несколько минут, пока за кустами прошла какая–то влюбленная парочка. Винниченко тем временем тешился радужными мечтами: русская армия развалится, немецкая армия развалится, а вновь созданная украинская армия останется боеспособной и гарантирует утверждение самостийного украинского государства, — но Пятаков спугнул его сладкие мечтания:

— Когда вы собираетесь в Петроград?

—Завтра. Вы дадите мне письмо к вашим коллегам?

Пятаков впервые долгим взглядом посмотрел Винниченко прямо в глаза. Наконец процедил, едва сдерживая гнев:

— Вы, разумеется, должны понимать, что на такой вопрос я должен ответить вам… прошу извинить и принять мои слова как конъюнктив, чисто условно: вы кто — провокатор или идиот?

Винниченко кашлянул.

Он поискал взглядом, здесь ли трость с топориком и стилетом.

— Прошу простить меня за эти слова, уважаемый Владимир Кириллович, — насмешливо добавил Пятаков, — но ведь мы с вами старые подпольщики и опытные конспираторы.

Еще мгновение они оба помолчали.

В скверике уже никого не было. Под молодыми вязами стало совсем пустынно. Тускло светились фонари на Владимирской. Все затихло кругом: город отходил ко сну. Изредка доносились пьяные голоса ночных гуляк. На углу Владимирской бренчал на своем банджо безногий Шпулька.

Пятаков первым нарушил молчание.

— Я буду на этих днях в Петрограде. Все, что я найду нужным, я скажу сам.

Винниченко молчал. Хотя «провокатор» и «идиот» было сказано только в конъюнктиве, да еще с тремя извинениями, все равно слышать такие слова по своему адресу не очень приятно. Следовало бы встать и — уйти… Он вздохнул: личным всегда приходится жертвовать во имя общественного. Хорошо, что он — старый подпольщик и понимает: в интересах дела нельзя позволять себе такую роскошь, как чувствительность к оскорблениям…

Он наконец произнес, надувшись, как ребенок, обиженный во время игры в фанты:

— Ладно. — Постараюсь задержаться с выездом елико возможно. Лучше всего было бы — приехать нам в Петроград одновременно. Протелефонирую вам, если вынужден буду выехать срочно…

Пятаков поднялся первым. Винниченко тоже встал. Они взяли палки в руки, надвинули шляпы до бровей, застегнули плащи. И сразу стали поразительно похожи друг на друга. Только по бородкам: одна побольше, кудрявая, в колечках, другая — поменьше, рыжеватая с проседью, козлиная — можно было догадаться, кто же на них Винниченко, а кто — Пятаков.

Безногий Шпулька на углу Владимирской в это время заиграл любимое Винниченково «Сомнения» Глинки на слова Кукольника.

Пятаков вдруг фыркнул — он всегда фырканьем проявлял перемену в своем душевном настроении — и сказал, не скрывая злой иронии:

— А что, дорогой Владимир Кириллович, если я сейчас позвоню глубокоуважаемому Михаилу Сергеевичу и, хотя бы в кратких чертах, передам ему нашу с вами беседу?

Винниченко поковырял концом трости землю под ногами.

— Блестящая идея! — наконец, ответил он ехидно, радуясь случаю отплатить за «провокатора» и «идиота», пускай и в конъюнктиве. — Для интеллектуального уровня абитуриента киевской гимназии — простите, вы окончили, кажется, первую дворянскую? — прямо–таки гениальная идея!.. Что касается меня, то как «абитуриент» только церковно–приходской плебейской школы, полагаю, что всем другим плебеям, в том числе, и в особенности таким, как, скажем, Андрей Иванов, Василий Боженко или портной Смирнов, тем паче выставленному вами из киевской организации известному ленинцу Петрову–Савельеву — тоже любопытно будет узнать, что pуководитель киевских большевиков, товарищ Юрий Пятаков, без полномочий партийного комитета вел прелиминарные переговоры об единстве действий с заместителем председателя «шовинистической» Центральной рады, «сепаратистом» добродием Винниченко…

Они разошлись молча, не проронив больше ни слова, даже не пожелав «доброй ночи» на прощание, — только кивнули друг другу широкими полями своих романтических шляп.

Фигура Пятакова скрылась за углом направо.

Тогда двинулся и Винниченко — налево: конспираторы всегда расходятся только поодиночке и только в разные стороны.

3

Винниченко шел не спеша, волоча на собой трость, и она выписывали извилистый след по гравию дорожки. Машинально он подпевал банджо, бренчавшему на углу:

Я стражду, я плачу,

Не выплакать горе в слезах…

Он вышел из сквера и перешел на другую сторону Большой Подвальной.

Не верю, не верю

Коварным наветам,

Не верю, не верю…

В меланхолическом, грустном настроении остановился Винниченко под развесистым каштаном на углу.

Под каштаном, прислонившись к могучему стволу, в небольшой повозочке на четырех колесах сидел инвалид без обеих ног. Он был в солдатской гимнастерке, солдатская фуражка лежала рядом на тротуаре. В фуражке — кучка медяков и почтовых марок со штемпелем «имеют хождение наравне…».

Шпулька не был инвалидом войны: ноги ему отрезало двадцать пять лет назад первым киевским трамваем. Так что он действительно был киевской мемориальной достопримечательностью. Тем не менее, он предпочитал одеваться под жертву мировой войны: кто не знал его, тот щедрее кидал милостыню в фуражку.

За двадцать пять лет нищенства безногий киевский абориген построил многоэтажный «доходный» дом на Бульварно–Кудрявской и с выгодой сдавал квартиры чиновникам. Сам он проживал в ветхом особнячке на Шулявке. Сверх того, на протяжении четверти столетия Шпулька выполнял функции связи между всеми бандами киевских грабителей, и это давало ему немалую прибыль. Под каштаном на углy Владимирской и Подвальной был фактически штаб бандитский вожаков.