Саша Горовиц вспыхнул:
— Интеллигенция, интеллигенция! Что это на самом деле? Родился интеллигентом и это висит на тебе каким–то проклятием! Я из интеллигенции для того и ушел, чтобы работать с пролетариатом!..
— Оставь ты это свое… народничество, Горовиц! — сердито прервал его Пятаков. — Перед партией — все классы, и партия должна проникнуть всюду! И на всех собраниях, заседаниях…
— Но ведь в Киеве все знают, что я — из буржуазной семьи! — снова крикнул Саша Горовиц. — И это всегда дает меньшевикам повод для насмешек! Я считаю, что партии это не на пользу.
— Это сектантство! — Пятаков был возмущен. — Я и товарищ Бош — тоже не пролетарского происхождения, но…
— Но ведь я же еврей!
Все с удивлением посмотрели на Горовица. Он стоял, нервно одергивая на себе студенческую тужурку.
— Ну и что же из этого? — изумился Пятаков. — Странно слышать такие слова от интернационалиста. Я — русский, Бош — из немцев, ты — еврей, Затонский — малоросс, то есть я хотел сказать — украинец. Ну и что из того? Революционер не имеет ни родины, ни отечества…
При чем тут интернационализм? — В голосе Горовица звучала неподдельная мука. — Партии невыгодно, если провокаторы начинают шпынять, что большевизм еврейская выдумка.
— Ну что ты, Саша! — заговорили все. — Ты неправ!
— Товарищ Горовиц! — менторским тоном сказал Пятаков. — То, что ты сказал, я квалифицирую как интеллигентскую отрыжку и считаю признаком недостаточной большевистской закалки. Мы должны стоять выше национальных и расовых предрассудков.
— Я–то с этим согласен, но ведь обыватель не стоит выше, а именно среди обывателей и нужно вести пропаганду.
— Ну вот, — примирительно молвил Пятаков. — Ты уже согласен. А раз так, то я считаю разговор исчерпанным. Ты снова неправ, и мы тебя снова поправили.
Саша Горовиц принадлежал в комитете к числу «пятаковцев»: он поддерживал «платформу» Пятакова против ленинских Апрельских тезисов. Но после Апрельской конференции он, как и Бош, сменил позиции, и этого Пятаков не мог ему простить: между ними все чаще возникали споры.
Пятаков продолжал:
— Тебе, Штерн, поручается пропаганда среди девушек на курсах, в консерватории и вообще…
Лия бросила иронически:
— Ну уж конечно, раз женщина, то и работать среди женщин.
— А как же? Женщине легче вести работу среди женщин. Разве ты не согласна?
— Не согласна, но поручение комитета выполню.
— Вот и прекрасно! Тебе, Леонид, — обратился Пятаков к брату, — тебе, конечно, поручается военная периферия.
Леонид до сих пор ходил в военной форме: закон разрешал демобилизованным донашивать обмундирование. Как и всегда, Леонид поглядывал на брата так, словно только и ждал подходящего момента, чтобы начать с ним спор. Но сейчас он промолчал.
Юрий Пятаков добавил еще:
— Это — военные училища и школы прапорщиков: человек, который два года на фронте, найдет дорогу к их сердцам.
— Думаю, что так, — согласился Леонид.
— А тебя, Гамарник, придется отдать товарищу Бош, в распоряжение областного комитета, для работы среди провинциальной интеллигенции: учителя, врачи, агрономы, служащие сахарных заводов… — Он вдруг улыбнулся — улыбка была неожиданной на его суровом, вечно сосредоточенном лице. — У тебя роскошная борода! Такая борода расчистит тебе дорожку даже к директорам провинциальных гимназий.
— Я как раз думаю сбрить бороду, — сказал Ян Гамарник. — Буду искать дорожку к школьной молодежи.
Но Пятаков уже развеселился и продолжал шутить.
— А вот тебе, борода, всем бородам борода, — повернулся он к Затонскому, — будет совершенно особое задание…
Лицо у Затонского и верно заросло бородой до самых глаз, и очки сверкали из нее, словно зрачки тигра из чащи. Однако характер он имел мягкий, а в движениях был несколько неуклюж.
— Тебе, ясное дело, придется действовать среди самых бородатых! Конечно, за исключением пана Грушевского. Твоя периферия: профессура, всякие почтенные деятели — так сказать, цвет киевской интеллигенции… Вот и всё!
Но Затонский не принял шутки. Он сверкнул пронзительным взглядом и добродушно промолвил:
— Ты забыл еще одну периферию, товарищ Юрий!
Пятаков раздраженно взглянул на Затонского, он не любил когда ему делали замечания, даже если это было простое напоминание.
— Периферий, — сказал он, — много. Но интеллигентных сил у нас мало. Поэтому… А что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду село.
— Село? — Пятаков удивился. — Какое село?
— Не какое, a вообще село. Мы, большевики, должны идти в село: там сейчас творится черт знает что!
— Мы — партия пролетариата, — назидательно напомнил Пятаков. — Что же касается мелкобуржуазной крестьянской стихии, то задачи, которые на данном этапе ставит перед нами проблема мировой революции…
— Получается, — гневно крикнул Леонид Пятаков, — что крестьянство мы отдаем другим партиям?!
— Мировую революцию пролетариат совершает не только для себя! — горячо откликнулся и Картвелишвили.
— Без крестьянства, без этой мелкобуржуазной стихии, — молвил ласково, но с сердитым взглядом Затонский, — нечего и думать о социалистической революции в нашей стране! Программа нашей партии…
— Программа нашей партии, — прервал Пятаков, ибо не любил, чтобы его прерывали, — требует передать помещичью землю крестьянам без выкупа. Никакая другая партия не выдвигает такого тезиса!
— Неверно! Наделить крестьян безвозмездно землею требуют и украинские эсеры, по крайней мере левое эсеровское крыло: они заявили об этом на крестьянском съезде, созванном Центральной радой…
— Демагогия! — пренебрежительно бросил Пятаков.
— Конечно, — согласился Затонский. — Демагогия со стороны Центральной рады. Но никак не демагогия, а естественное проявление насущнейших интересов со стороны крестьянства. Мы, а не эсеры, должны возглавить борьбу крестьянства за землю.
— Верно! — крикнул Леонид Пятаков. — В Петрограде сейчас тоже происходит крестьянский съезд, и с докладом о земле выступил на нем Ленин!..
— Ленин! Ленин! — снова раздраженно повысил голос Пятаков. — Мы собрались тут не для того, чтобы дискутировать по поводу ленинских взглядов. Будет более уместно, — повернулся он к Затонскому, если ты этот вопрос поставишь у Бош, на областном комитете. У нас, в городской организации, нет крестьян…
— Это узко! Это сектантство! — вскочил Леонид Пятаков, которому наконец подвернулся повод, чтобы броситься в драку.
Но Юрий Пятаков не обратил внимания на брата: Леонид всегда лез в драку, даже дома, за чайным столом. Юрий снова постучал карандашом по столу:
— Считаю обсуждение этого вопроса неуместным. Тут не собрание и не заседание комитета. Мы на инструктивном совещании, и вопрос перед нами стоит совершенно конкретный: выполнить решение комитета о работе среди интеллигенции и среди молодежи в частности.
— Почему же вы забыли о сельской молодежи? — вскочил и Саша Горовиц. — И я предлагаю поручить это мне вместо работы среди интеллигенции.
Пятаков смерил его холодным взглядом.
— Но, Горовиц, ты же сам напомнил нам о том, что ты… еврей! Антисемитизм цепко врос корнями в сельскую периферию.
— Это неверно! — воскликнул Затонский, выходя наконец из равновесия. — Антисемитизма в городе больше, чем на селе!
Саша Горовиц растерялся, он не сразу нашелся что ответить. А пока он искал ответа, Пятаков захлопнул блокнот и сунул его в карман.
— Совещание закончено. Можно расходиться, товарищи.
6
Вышли все вместе и остановились за воротами, чтобы проститься. Минули уже времена, когда с подпольного совещания большевики расходились поодиночке, оглядываясь, чтобы не напороться на шпика. Впервые на территории бывшей Российский империи большевики действовали легально. Впрочем, организовать легальную деятельность партии было не легче, чем работу в законспирированном подполье: перед партией был непочатый край дел — перед нею лежала теперь вся взбудораженная страна.
