Такова уж его судьба! С малых лет — горе и нужда: нищенское детство, безрадостная юность, бедность и скитания, бесконечный изнурительный труд! Малолетний пастушок в своем селе, бродяга–батрак по сезонным работам — в поле у машины или в магазине на побегушках. А затем снова побегушки — мелким репортеришкой в захудалых газетках: журнализм последнего пошиба! Наконец литература! Дни и ночи над бумагой с пером в руке: десятки листов ежегодно — продуктивность большая, чем у кого бы то ни было! Пожалуй, один лишь Достоевский успевал писать быстрее и больше… И за эту сверхъестественную, невропатологическую работу — только обиды и гроши, обидные гроши, милостыня по прихоти меценатов национальной жизни! Ни славы, ни хлеба, только слезы, — как не перебежать в русскую литературу, если тебя там признают? А этот скаредный буржуа, этот домовладелец национального дела, эксплуататор украинского возрождения, еще смеет колоть тебе глаза!

Винниченко с ненавистью взглянул через плечо на Грушевского и сразу отпрянул, потому что борода Грушевского — уже не фигурально, а совершенно натурально — кольнула ему глаза: именно в эту секунду Грушевский близко к нему склонился. Только что, зайдя в президиум, София Галечко о чем–то доложила на ухо Грушевскому, и теперь тот зашлепал толстыми губами, припав к самому уху Винниченко.

— Владимир Кириллович, — шептал Грушевский. — Голубчик!

Он шептал по–дружески, нежно и ласково, будто никакой ссоры между ними и не бывало. Этого потребовало дело чрезвычайной важности — дело, которое и впрямь должна было примирить вождей национальной жизни, если они в самом деле считали себя таковыми.

Оказалось, что в Киев неожиданно прибыл французский министр Альбер Тома, который вот уже второй месяц объезжал русские фронты, уговаривая солдат русской армии воевать до победного конца. Прибыв с Юго–Западного фронта, Тома прямо с поезда проследовал в зал Купеческого собрания, где киевский Выкорого устроил торжественный митинг в честь высокого представителя союзного государства, к тому же — лидера французской социалистической партии и члена Второго социалистического интернационала.

Не было никаких сомнений в том, что и Центральной раде надлежит приветствовать столь высокую персону. Этого требовал престиж, это необходимо было в интересах дела: свободная Франция могла содействовать утверждению украинской государственности похлопотав об этом перед Всероссийским временным правительством.

— Одним словом, вы меня понимаете дражайший Владимир Кириллович, — жарко шептал Грушевский. — Я, как председательствующий, должен оставаться здесь. Кроме того, вы знаете, я уже разговаривал с мсье Энно, личным представителем президента Франции, и было бы неполитично, чтобы я выступал с приветствием, ибо Пуанкаре — радикал, а мсье Тома — социалист; кто их знает, какие там у них взаимоотношения? А вы — тоже социалист. Кому же, как не вам, лидеру украинской социал–демократии, и приветствовать коллегу Тома?

Винниченко был с этим абсолютно согласен: конечно же ему, а не Грушевскому, этому «тоже социалисту» с понедельника прошлой недели?

— Идите, спешите, бегите, дражайший Владимир Кириллович! Поезжайте на моей бричке — до Купеческого путь неблизкий!

Винниченко поспешно поднялся. Потом… не спеша, солидной поступью направился к выходу.

5

Было семь часов, и точно в семь — как и ежедневно — началось очередное инструктивное совещание группы товарищей при городском комитете большевиков.

Председатель Киевской организации Юрий Пятаков был человеком аккуратным, пунктуальным и даже педантичным. Возможно, если бы не стал он революционером–профессионалом, из него получился бы неплохой директор любого завода. Ничто, никакое событие не могло изменить раз и навсегда установленный Пятаковым регламент. Пожалуй, если бы в половине седьмого произошла мировая революция, к которой Юрий Пятаков так призывал, то и тогда очередное инструктивное совещание состоялось бы точно в назначенное время, и только закончив его, прямо с совещания Пятаков направился бы раздувать мировой пожар.

Сегодня на совещание была вызвана лишь небольшая группа студентов–большевиков из университета, Политехнического и Коммерческого институтов. Входил в эту группу и преподаватель Политехникума Владимир Затонский. Но, конечно, не академические дела собирались обсуждать участники совещания.

Эта кучка студентов, собственно говоря, представляла едва ли не все интеллигентные силы, которыми в настоящее время располагала в Киеве большевистская организации, — а речь сегодня должна была идти именно о работе среди интеллигенции.

Старая киевская интеллигенция — пожалуй, как и везде, — относилась к большевикам неприязненно и придерживалась неуклонного нейтралитета в спорах между большевиками и меньшевиками; впрочем, мало кто из интеллигентов даже и знал большевистскую программу; если кто о ней и слышал, то разве из уст меньшевистских дискуссионеров.

Нужно было, чтобы слово большевистской правды зазвучало и в интеллигентских кругах.

Пятаков начал прямо с распределения функций.

— Ты, Довнар, и в дальнейшем останешься руководителем всей студенческой группы, но тебе дается также и особое задание: ты должен действовать в среде, группирующейся вокруг твоего отца.

— Хорошо! — ответил юноша; несмотря на серьезное лицо, он выглядел таким юным, что студенческая тужурка на его плечах казалась занятой у старшего брата. — Буду делать все, что сумею.

Руководитель студенческой группы в киевской большевистской организации Довнар–Запольский был сыном директора Киевского коммерческого института. В дни войны отец его стал членом временного бюро по пересмотру русско–немецких торгово–промышленных договоров. Профессор–либерал пользовался популярностью в среде киевской интеллигенции, и его дом на Фундуклеевской был своеобразным политическом салоном: там всегда собирались ученые, литераторы, журналисты. Именно в эти круги Пятаков и направил главный удар для завоевания общественного признания.

— Должен суметь все, — категорически отрубил Пятаков, сурово взглянув на юношу сквозь стеклышки пенсне. — Раз ты большевик и раз партия это тебе поручает…

— Хорошо! — сказал юноша и покраснел. Теперь стало всем видно, что ему и в самом деле не более двадцати лет.

Пятаков перевел суровый взгляд на студента университета Картвелишвили. Студент–грузин был старше других; он слушал последний курс и, как Пятаков, носил пенсне. Луч заходящего солнца пробился сквозь зеленые ветки Ботанического сада — совещание происходило на первом этаже университета, — заглянул в окно, сверкнул на стеклышках пенсне Пятакова, преломился на стеклышке пенсне Картвелишвили, и это было похоже на то, как если бы на одно мгновение скрестились две рапиры и высекли искру.

— Тебе, Лаврентий, — сказал Пятаков, — также предстоит особо важное поручение. Вчера комитет постановил широко развернуть работу среди юношества: необходимо призвать под наше знамя революционную молодежь. Мы создадим Союз молодежи. Тебе поручается составить проект устава. Основной силой союза должны являться, конечно, молодые рабочие, но следует втянуть также и школьную молодежь.

Работу среди студентов, гимназистов и реалистов ты возьмешь персонально на себя.

— Хорошо, — сразу согласился Лаврентий Картвелишвили, — Это очень хорошо! Наконец–то!..

Все задвигались, послышались одобрительные реплики. На заводах, в связи с мобилизациями в армию, работало много молодежи, а в средних школах немалое влияние имели «просвиты», скауты и монархическая организация «Двуглавый орел».

Пятаков остался доволен реакцией совещания.

— Ты, Горовиц, — обратился он к Саше слегка насмешливо, — еще со школьной скамьи прослыл одним из лучших знатоков марксизма и непревзойденным оратором. Поэтому за тобой остаются выступления в прениях и дебатах на всяческих публичных собраниях интеллигенции.

— Юрий Леонидович! — вскочил Горовиц. — Я прошу направить меня на работу среди пролетариата!

— Будешь выступать и среди пролетариата, — уклончиво ответил Пятаков. — Это с тебя не снимается. Но работа среди интеллигенции — особое задание тебе от комитета.