Грушевский с наслаждением подпустил эту шпильку. Он намекал на бунт сезонных рабочих в карпатских владениях графа Шептицкого, происшедший перед войной и подавленный силой австрийского оружия. Он имел в виду также забастовку на львовской бумажной фабрике «Либлос», причинившую Шептицкому еще большие неприятности: графу, владельцу фабрики, приходилось подавлять забастовку так хитро, чтобы не отвратить забастовщиков от веры, в которой укреплял их митрополит.

Шептицкий ответил Грушевскому коротким недобрым взглядом, но шпильку принял: в поединке все средства хороши.

— Рабочие на Украине митингуют под лозунгом «Да здравствуют Советы!» — продолжал Грушевский. — Впрочем, как и в Петрограде, — надеюсь, вы с этим знакомы?

— Ах, так! — спокойно отозвался Шептицкий. — Но ведь, любезный пан профессор, созданный вашими упорными трудами высший орган возрождения украинской нации получил чрезвычайно удачное наименование: «Центральная рада»! Рада — я подчеркиваю. По–русски это и означает «совет». «Да здравствуют Советы!» «Хай живуть Ради!», следовательно, и «Центральная рада» — в первую очередь! Могу только сказать, что из–под вашего пера всегда шли в жизнь слова мудрые и дальновидные…

— Ах, оставьте!.. — буркнул Грушевский. Комплимент смутил его.

— Як бога кохам, пан профессор! — Шептицкий с наслаждением произнес эту вульгарную божбу: осточертевших святош–соглядатаев поблизости не было. — В самом деле! Вы — Центральная рада! То есть, натурально, вы стремитесь к тому же, о чем говорят ваши рабочие в лозунге «Да здравствуют Советы!». — Шептицкий вздохнул: — Ничего не поделаешь, пан профессор, сейчас в России они — сила: революция расшевелила глубокие недра…

— Что же вы предлагаете? — рассердился Грушевский. — Принять и нам демагогию Ленина о социалистической революции?

— Ни в коем случае! — снова спокойно возразил Шептицкий. — Но будет отлично, если украинские трудовые слои именно вас, Центральную раду, и сочтут выразителем своих стремлений. Бог надоумил вас, и вы поступили прозорливо. Действуйте мудро и дальше: пускай в Центральной раде и на самом деле будут представлены самые широкие слои простых людей.

Грушевский снисходительно усмехнулся. Митрополит отстал от событий. Пусть же он сразу в этом и убедится. И Грушевский сказал:

— Я счастлив, граф, что вы поддерживаете мою идею. По всем уездам и волостям я создаю сейчас крестьянские союзы. Конечно, из тех, кто крепко и прочно связан с землей, а следовательно, обладает и национальной сознательностью, a не из всяких бродяг и голытьбы. Вскоре я созову съезд представителей крестьянских союзов, и они выделят в Центральную раду своих представителей.

Шептицкий ободрительно кивнул:

— Божий промысел управляет вашим дальновидным умом. Однако вашу гениальную идею стоит развить. Ничего не поделаешь пан профессор, — снова вздохнул он, — но, вопреки вашей блестящей концепции, украинские рабочие все–таки существуют на Украине. Необходимо, чтобы этот, как сейчас говорится, пролетариат также прислал своих послов в Центральную раду. Тогда для украинских дел не будет страшен и лозунг: «Да здравствуют Советы!» Вы ведь направите деятельность Советов на борьбу за национальное возрождение, а не на потакание темным плебейским инстинктам и опасной большевистский фразеологии. Это будет нелегко пан профессор, от всего сердца сочувствую вам и молю бога о помощи.

Шептицкий молитвенно поднял очи горе.

Грушевский от раздражения то вскакивал с кресла, то снова садился, то поправлял пенсне на носу, то комкал бороду и ловил ее толстыми губами. Шептицкий осмелился посягнуть на его научный авторитет, усомнился в его стройной концепции: нация без пролетариев, с одной стороны, и без буржуазии — с другой! Этого Грушевский ему не простит!.. Но возбуждение Грушевского было вызвано не только оскорбленным самолюбием. Слишком выгодна для любых политических комбинаций была эта идея: обезопасить себя со стороны рабочих, провозгласив самого себя выразителем их интересов! И нужно было немедленно подыскать хитрый ход, чтобы оставить за собою и здесь пальму первенства.

Распушив бороду, Грушевский надменно сказал:

— Счастлив, граф, что вы снова выражаете мою идею, собственно, ту ее дальнейшую часть, о которой я не успел сказать. Дело, конечно, не в моей научной концепции — отвечает oна или не отвечает фактическому положению вещей: оставим вопросы чистой науки для люди науки! «Ла сьянс — пур ле–з–ерюдит», не–с–па?[10] — он не мог удержаться, чтобы не боднуть своего союзника–недруга. — Но речь идет не о науке, а о политике! Прошу вас учесть то обстоятельство, что в такой ситуации становится опасной партия социал–демократов, пускай это даже и наши украинские социал–демократы, организованные этим порнографическим писакой Винниченко! Она может получить слишком много шансов на увеличение своего удельного веса в Центральной раде!

Шептицкий посмотрел Грушевскому прямо в лицо, и Грушевский отвел взор в сторону, потому что с детства не умел смотреть людям в глаза, даже когда говорил правду. Так же смиренно, как в начале разговора, Шептицкий произнес:

— Вознесем хвалу господу богу, который так печется о нашем с вами единомыслии, милый профессор! И только потому, что своим малым умом я смог дойти до тех же великих идей, которые излучает ваш несравненный интеллект, я позволю себе, пан профессор, одно замечание.

Грушевский снова заерзал в кресле, соображая, как воспринять выраженное столь хитроумно очередное оскорбление, но Шептицкий не дал ему опомниться.

— В политике, — сказал он, — факты нужно либо принимать, либо противодействовать им. Социал–демократия — печальный факт. Ее необходимо обезвредить. Известно, что против врага лучше всего бороться его же собственными руками. Против социал–демократии большевистского, наиболее опасного толка необходимо бороться руками социал–демократии направления меньшевистского — это совершенно ясно. Но, к нашему счастью, на Украине мы имеем еще и третью формацию социал–демократии: партию украинских социал–демократов, возглавляемую добродием[11] — Винниченко. Ее следует всячески поддерживать, пан профессор! Потому что она способна оторвать и от большевизма и от меньшевизма какую–то часть украинских рабочих, следовательно, еще больше раздробить силы социал–демократии…

Грушевский что–то пробормотал, но Шептицкий не захотел расслышать.

— Я полностью информирован о разногласиях между Винниченко и вами, пан профессор. Вы оба — гордость нашей нации, но оба претендуете только на ведущую роль в национальном возрождении. Пан профессор! Еще Христос — хоть он и не был политиком — учил нас смирению, а для государственного деятеля интересы дела всегда превыше личных интересов. Не поймите меня ложно, пан профессор! Вы должны находиться только вверху, превыше всех, однако необходимо уступить местечко ступенькой пониже и пану Винниченко. Вы вождь, вы глава Центральной рады, а Винниченко пусть возглавит при вас кабинет министров; когда вы его создадите, — ведь должен же кто–то его тогда возглавить? — Шептицкий заговорил еще ласковее, даже сложил просительно кончики тонких аристократических пальцев. — Будем политиками, пан председатель, ведь Винниченко возглавляет на Украине большую партию, чем ваше «Товарищество украинских прогрессистов» из двадцати украинских интеллигентов. Его партия более популярна, потому что… более демократична…

В том, что Шептицкий был незаурядным политиком, не сомневался и Грушевский. Но разве давало это ему право высокомерно отчитывать уважаемого профессора, словно какого–то гимназиста, не выучившего урок? Грушевский все–таки вскочил со своего места, все–таки стукнул кулаком по столу, все–таки крикнул, — и это должно было подчеркнуть силу и значительность слов, которые профессор собирался произнести.

— Я! — объявил Грушевский. — Лично я возглавлю наиболее массовую партию! В моих, крестьянских союзах и заложено начало моей партии! На съезде я провозглашу создание партии украинского селянина — для защиты его извечных хлеборобских стремлений!