Стать таким, как Петлюра Илько, с его свиньями, коровами и лошадьми, с пирогами и пампушками, было сызмала Симоновой мечтой.
Разве не Петлюру Илька имел в виду Тютюнник, когда говорил только что про соль земли? И разве не с такого подворья и должна начинаться… империя?..
Почему же во главе борьбы не стать именно ему, кобыштанскому голоштаннику Симону Петлюре?
И вдруг Петлюре стало страшно.
Кто это сидит перед ним? Кто пришел с предложением дать ему, Петлюре, в руки силу? Зачем, собственно, этот пришлый человек явился сюда? Не претендует ли сей звенигородский стратег… на власть? Не собирается ли сам стать во главе возрождаемой государственности, как только Петлюра поможет ему осуществить его замысел?
Сомнений не было: перед Петлюрой сидел страшный соперник, и сила, предложенная им, была страшна. Потому что, если Петлюра откажется и не поможет ему организовать эту силу, она все равно поднимется сама, и сметет Петлюру со своего пути, как шра–бра комарика с дуба…
Нет, силу эту нельзя упустить. Ее надо прибрать к рукам, а для соперников — одна дорога: истории она известна…
— Хорошо, — произнес наконец Петлюра… и голос его звучал хрипло от сдерживаемого волнения, — хорошо, пан Тютюнник, я сегодня же доложу Малой раде ваш проект. У меня нет сомнений, что завтра мы с вами начнем организацию «вольного казачества» на всей территории Украины.
Тютюнник сразу встал — так же стремительно, как он делал все. Он кивнул головой и хотел что–то сказать, но не успел. Дверь отворилась, на пороге возникла панна Галчко.
— Пршу прощенья, пан генеральный секретарь!..
— Что еще! — разгневался Петлюра: он вершил государственные дела первый день, но уже научился раздражаться, говоря с подчиненными.
— Освобожденные из тюрьмы преступники забаррикадировались за стенами тюремного двора и чинят вооруженное сопротивление комендантским патрулям. Но анархиста, организатора разгрома тюрьмы, взял в плен барон Нольденко. Анархический лидер говорит, что должен сделать пану генеральному секретарю весьма важнее заявление государственного характера…
— Государственное заявление? — недоуменно переспросил Петлюра. — Какое заявление?
— Не знаю, пан генеральный секретарь. Сотник Нольденко доставил захваченного сюда и ждет в приемной.
Петлюра хотел было крикнуть — гоните его ко всем чертям, но вдруг услышал стальной голос Тютюнника за спиной.
— Пан Симон, — сказал Тютюнник, — погнать его ко всем чертям можно и потом. А заявление интересно выслушать. Если я мешаю, то могу выйти…
— А! — Петлюра махнул рукой. — Что вы, пан Юрко! Приведите сюда анархиста, панна хорунжий!
Тютюнник скромно отошел к окну.
Галчко, боязливо оглядываясь, отступила в строну, и на пороге появился здоровенный детина в вышитой сорочке, в плаще и черном сомбреро, надвинутом на брови. Позади выступал барон Нольде, поигрывая браунингом. Пропустив их в кабинет панна Галчко поспешила исчезнуть и закрыть дверь.
Петлюра смотрел и бледнел.
Этого человека он видел не впервые. Очень короткая первая встреча была, однако, из тех, что запоминаются на всю жизнь. Петлюре даже почудилось, что у него начал болеть затылок: именно с затылка начинались воспоминания о первой встрече — на Борщаговской, перед домиком номер одиннадцать…
Наркис тоже узнал хозяина кабинета. И тоже был безмерно поражен. Никак не подумал бы он тогда, что дает по шее, чтоб не ходил на чужую улицу, будущему генеральному секретарю по военным делам.
Минуту генеральный секретарь и анархист стояли друг против друга. Ни тот, ни другой не знал, как бы получше сделать вид, что он — это не он, что никакого эксцесса между ними вообще никогда не было.
Но первое слово принадлежало все–таки Петлюре, и он заставил себя произнести:
— Т–так… Значит, вы разгромили тюрьму, выпустили уголовных преступников и имеете сделать мне какое–то важное заявление?.. Почему вы разгромили тюрьму?
Наркис тем временем несколько оправился: с ним и не такое в жизни случалось.
— Мать–анархия, — зарокотал он своим бассо–профундо, — не терпит насилия! Разрушать тюрьмы — долг анархиста!
— А какое вы хотели сделать заявление?
Наркис молчал. Стоит ли делать заявление если оказалось, что тот, кому он собирался его сделать, получил от него три месяца назад подзатыльник? Ведь этим заявлением он рассчитывал вызвать благосклонность генерального секретаря, а можно ли теперь надеяться на симпатии господина Петлюры?
— Ну? — властно поторопил Петлюра. Он мог позволить себе эту нетерпеливую властность: барон Нольде стоял с браунингом, на поясе у Петлюры тоже был револьвер, да и у Тютюнника оттопыривался правый карман.
Тогда Наркис решился. Просто потому, что не умел долго раздумывать.
— Я явился, — зарокотал он, — чтоб предложить из освобожденных мною из тюрьмы хлопцев сформировать при Центральной раде особый отряд «ударников». Для какого угодно специального назначения! — подчеркнул он. И прибавил, циркнув сквозь зубы на ковер под ногами: — Будьте спокойны, мать–анархия не подведет!..
Собственно, это решение — сформировать отряд при Центральной раде — явилось у Наркиса уже после того, как ему скрутили руки контрразведчики барона Нольде. Легализоваться в качестве «ударного батальона» — это был единственный способ избавиться от военно–полевого суда за вооруженное нападение. Полевой суд знал теперь только одну меру: три дня назад командующий фронтом генерал Корнилов восстановил смертную казнь на фронте и в прифронтовой полосе. Генеральный же секретариат мог объявить отряд из беглых арестантов «ударниками смерти» во имя войны до победного конца. А там видно будет, доедет ли Наркис до фронта или свернет на какую–нибудь другую дорогу.
— Вы хотите под власть Центральной рады? — с искренним удивлением спросил Петлюра. — А как же с анархией? Ведь глава вашей партии, товарищ Барон…
Наркис перебил, оглушая Петлюру могучим голосом:
— Я желаю украинской анархии! А Барон — анархо–космополит, синдикалист, и вообще — жид…
Нольде фыркнул, Тютюнник у окна захохотал. Он впервые засмеялся вслух: смех у него оказался неожиданно легкий, веселый, заразительный.
Петлюра тоже улыбнулся.
Но Наркис был серьезен и хмур.
— Послушайте, пан Петлюра! — сказал Тютюнник вдоволь насмеявшись. — Вот вам случай сегодня же создать первый и городе отряд «вольных казаков». Разумеется, в отряд к пану анархисту надо назначить комиссаром какого–нибудь студента из «Просвиты» — для укреплений национального сознании…
Но Петлюра поспешил прервать Тютюнника: еще, чего доброго, сложится впечатление, что тот здесь — высшее начальство.
— Пан…
— Наркис, — подсказал барон Нольде.
— Пан Наркис! — Петлюра сунул палец за борт френча. — Мы можем удовлетворить вашу просьбу, если убедимся в искренности ваших чувств. Вот! — он показал на окно. — Подойдите, взгляните!
Наркис подошел, посмотрел. Он увидел улицу за частой сеткой дождя и шеренгу картинных казаков под каштанами. Больше ничего. Вопросительно взглянул на Петлюру.
— Сумеете вы, ну, скажем, за неделю, сам состоятельно, вот так экипировать сотню ваших людей?
Наркис почесал за ухом, поскреб затылок.
— Трудновато… Это же сколько надо одного красного сукна на штаны… Да и на шлыки еще… Целую суконную фабрику надо… экспроприировать…
Петлюра проникся великодушием.
— Шлыки можно обыкновенные, черные. — Он произнес это с достоинством. В конце концов, хоть чем–нибудь должны же отличаться его гайдамаки от «вольных казаков» Тютюнника. — Цвет анархистского знамени я могу вам сохранить на шлыках. Но знамя — знамя у вас будет желто–голубое!
Наркис уже раскрыл рот, чтоб выразить согласие, пока Петлюра не передумал, но снова помешала панна Галчко.
Она опять появилась на пороге. Лицо ее было бледно, глаза встревожены.
— Пан генеральный секретарь, пршу прощения! Но… восстали богдановцы, пан генеральный секретарь!
— Что?!
Рука Петлюры схватилась за кобуру. Тютюнник сделай шаг от окна. Метнулся к двери Наркис. Только барон Нольде остался хладнокровен — он поднял браунинг и преградил Наркису дорогу:
