— Ясно, Василий Никитич, что не только ради личных симпатий к тебе отправился я к регентше. Обстановка сложилась, что пришлось вспомнить мне о Татищеве. В Персии посол наш, Калушкин, помер… Считай, два года астраханский губернатор Голицын без посланника обходился. Толмач Братищев исполнял обязанности дипломата. Но нынче без своего человека в Персии никак нельзя. По последним сведениям, Надир-шах направился из Тегерана в Дербент. Вот, посмотри, — Остерман пододвинул бумагу к Татищеву. — Князь Голыцын пишет: Надир-шах собирается идти войной на лезгинцев, подтягивает войска к российским границам… Надо бы как можно быстрее укрепить русскую дипломатию при персидском шахе.
Татищев усмехнулся:
— Из меня дипломата не получится, больно крут я во всех делах, а в дипломатии тем паче.
— Не в дипломаты я тебя прочу, Василий Никитич. Князя Голицына отправим к шаху, а ты заступишь на место астраханского губернатора. Этим я только и взял Анну Леопольдовну. Сказал ей, что способнее Татищева вести губернские дела нет дворянина в русском Отечестве. Голицына отправим к Надир-шаху, а ты из Астрахани поддержишь посланника. Да и другое дело ляжет на твои плечи. Слышал, небось, весной калмыцкий тайдша Дондук-Омбо помер, опять в калмыцкой степи началась борьба: престол калмыки делят…
— Ладно, господин Остерман, дай с мыслями собраться…
— Некогда, Василий Никитич, надо собираться в дорогу. Указ Анны Леопольдовны уже готов: сослужи службу России ещё раз, авось, и греки прошлые простятся и забудутся… По прибытии в Астрахань займись ещё трухменцами: триста тысяч кибиток трухменских прикочевало к Яику и Волге.
8 августа коллегия иностранных дел сообщила Татищеву реестр и содержание протоколов по калмыцкой комиссии. Через два дня вышел указ об отправлении багажа тайного советника Татищева на ямских подводах. В реестре казённые подарки калмыцким владельцам: кусок штофу с серебряными и шёлковыми травами, сукна разные, соболя, материя камка, меха и кирпичный чай, коей особенно любят калмыки. Пустился Татищев в путь, а перед тем отправил донесение в Астрахань генерал-кригс-комиссару, астраханскому губернатору князю Голицыну о том, что едет по калмыцким делам. Две роты сопровождали Татищева в Астраханскую губернию. По прибытии в Царицын Татищева встретил полковник Кольцов. Вести нерадостные: вся степь калмыцкая кипит в междоусобной сваре. Старший сын Дондука-Омбо убит не без помощи второй жены умершего тайдши, кабардинской княжны Джаны. Сначала Джана хотела бежать за Яик, чтобы найти спасение у туркмен или хивинцев, но передумала и подалась в Ка барду. Оттуда начала охотиться за старой ханшей Дарма-Балой, чтобы убить её. Проведав же, что в Астрахань едет генерал Татищев, Джана спустилась с гор и засела со своими людьми в Рын-песках под Астраханью. Приближаясь к Астрахани через Селитряной городок по реке Ахтубе, встречаясь с калмыцкими нойонами и зайсангами, Татищев утвердился во мнении, что калмыцкий вопрос одним махом не решишь, придётся повозиться изрядно.,
Астрахань встречала его осенней мглой, давившей на купола церквей и крыши каменных домов, сгрудившихся в центре города. Город был обнесён каменной стеной о десятью воротами. Татищев любопытства ради, «оно сгодится для истории», расспрашивал у астраханцев о городе, записывал, сидя в кресле на палубе шкоутах «Ворот городских десять — Никольские, Житные, Вознесенские, Спасские, Кабацкие, Красные, Татарские…, Последними отделена от города татарская слобода…»
С пристани Татищев отправился в дом губернатора, Дом был деревянный, огорожен деревянной стеной о двумя воротами — спереди и сзади. За высоким частоколом посреди двора стояла домовая церковь. Князь Голицын, приглашая нового губернатора в дом, охотно показывал:
— Тут для тебя, Василий Никитич, хоромы — не хуже московских. Сам бы век в них жил, да обстановка не позволяет.
— Зачем же ты, князь, напросился в Персию, или там лучше? Думаешь, шах Надир по головке тебя станет гладить и потакать во всём? Он зол, как тигр лютый…
— Ах, Василий Никитич, разве нами самими определяется судьба наша? — сокрушённо развёл руками Голицын. — Во дворце царском виднее, кого куда послать…
Татищев отворял двери и разглядывал пустые комнаты. Были они велики и светлы. А из большой залы, со многими окнами, представал красивый вид на город в его окрестности. Направо от ворот в крепость стояло каменное здание — в нём размещалась губернская канцелярия. Там на огромной площади лежали верблюды и стояли лошади. Приезжие татары, калмыки, туркмены, армяне ожидали приёма губернатора.
Голицын усадил Татищева за стол, слуги подали венгерское и фрукты заморские. Василий Никитич спросил!
— Цитровые, небось, персы завезли?
— А кто же ещё! — с готовностью подхватил Голицын. — Тут такая процессия через Астрахань прошла. Все караван-сараи и гостиный двор были забиты заморсними гостями. Жаль, Василий Никитич, не поспели вы к столь пышным празднествам! Четырнадцать слонов, пригнанных два года назад из Индии, прислал Надир, шах в дар русскому императорскому двору. Наряженные мостодонты с крытыми теремами на спинах, с погонщиками в страусиных перьях шествовали по улицам. Посольство шаха в шелках и бриллиантах по гостиному двору расхаживало. Дивились иноземцы, сколь бедна Астрахань. Приём у меня был, как же иначе. Эта вот зала, в какой сейчас сидим, была переполнена. Посол шахский, мирза Джелюль, вот как ты сейчас, напротив меня сидел, с толмачом, расспрашивал его обо всём, а особливо о принцессе Елизавете. О регентше ни слова, словно её и нет вовсе. Спрашивал посол, какова Елизавета собой, да сколько годов ей, да была ли венчана. Думал я, уж не хотят ли персы обвенчать её да увезти в гарем Надир-шаха. Кстати, об этом же судачила вся Астрахань, да и по сей день о сватовстве дочери Петра люди толкуют.
— Чушь собачья. — Татищев шмыгнул носом и цинично засмеялся. — После Бутурлина и сержанта Шубина Надир-шаху делать нечего с Елизаветой… — Оба рассмеялись в один лад, и Голицын прибавил:
— Не знаю, сладилось ли дело у Надир-шаха с Елизаветой, но у слонов шахских бунт произошёл. Сказывал мне на днях курьер из коллегий иностранных дел, прибывший в Астрахань, осердились де слоны-самцы, требуя самок, сорвались с цепей и пошли по улицам, громя всё подряд. Один ворвался в сад, изломал деревянную изгородь и бежал на Васильевский остров. А там разорил чухонскую деревню. Вот любовь до чего доводит!
— Странные привычки у нынешних государей, — рассудил Татищев. — Чуть возвысится какой-нибудь на престоле, так у соседних правителей дочерей в жёны требует.
— Только ли дочерей! — возразил Голицын. — Шах персидский одной рукой к телесным прелестям нашей принцессы тянется, а другой сметает солдат русских в Гиляни, Баку и Дербента. Персы добрались до Крестового перевала — оттуда казаков наших погнали, а ещё раньше гребенские казаки уступили ему средний Терек, Не пришлось бы полки из России запрашивать к границам Кавказа. Впрочем, что ж, Василий Никитич завтра я еду в Дербент, туда направляет свои стопы шах персидский, оттуда доложу обстановку.
— С туркменцами как? — поинтересовался Татищев, — Вправду ли, что их с миллион к нашим границам прикочевало?
— Вот, изволь, на днях я получил прошение от туркменских старшин с Мангышлака. Весной я посылал туда капитана Тебелева с мукой для беженцев. Вернулся он, рассказал: к моменту его прибытия на Мангышлак туркмены уже успели отойти на свои прежние кочевья. Тебелев застал на Тюб-Карагане лишь незначительное число кочевников…
Татищев повертел в руках письменный рапорт Тебелева с приложенным прощением туркмен, переведённом на русский язык, прочёл вслух:
— «Ныне присланной из Астрахани муки четвёртой доли народу нашему не досталось. Для того господина губернатора князя Михаила Михайловича просим нынешнею осенью прислать до нас нагруз на двух казённых судах муки, о чём мы, здешние старшины, особливо объявили присланному от вас Гавриле Ивановичу в приказщику…»
— Кто таков Гаврила Иванович? — спросил Татищев.
