— Немедля записывай на себя все соседские деревеньки вместе с барами и крепостными! Коли запротестуют бары — гони их взашей, скажи, мол, сам губернатор так распорядился. Записывай на себя, а понимай, на нас с тобой. Сосновку, Малую Саду, Кириловку и Матвеевку… Указ будет завтра, а то и сегодня, если успею.
Артемий Петрович отобедал у помещика, зашёл к Юлии, чмокнул её в щёку и к двери. Бросилась она за ним:
— Милый мой, я совсем не узнаю тебя… Ежели с супружницей помирился — так и скажи, а в прятки со мной не играй…
— Есть, Юленька, дела поважнее любовных утех… Прости меня, я тороплюсь! — и вышел.
Ночью Артемий Петрович сел за стол, взял лист атласной бумаги с губернаторским грифом и аккуратно вывел: «Великая, всемилостивейшая государыня Всероссийская». Но подумал, что слишком казённое сделал обращение, как бы не обиделась. Пока соображал, как обратиться к Анне Иоановне по-иному, дверь кабинета скрипнула и на пороге появилась Александра Львовна:
— Пишешь?… — ядовито спросила она, оглядывая потухшими глазами мужа. — Сучке своей письмецо пишешь?…
— Вон от меня! — заорал Волынский.
Жена кинулась в коридор, захлопнула дверь и, слышно было, как, хлопнув своей дверью, заперлась на крючок.
Усевшись снова за стол, Артемий Петрович никак не мог сосредоточиться. Расходившиеся нервы прочь гнали из головы всякие мысли. Вдобавок ко всему, по всей Казани стоял оголтелый собачий лай. Раньше Волынский не замечал, чтобы собаки так назойливо лаяли.
Отчаявшись написать хотя бы ещё одну строку, губернатор лёг на турецкий диван и закрыл голову подушкой. Собачий лай проникал и через неё. Тогда Волынский ушёл в другую комнату, лёг на кровать, но и тут не нашёл покоя от собачьего лая. Утром он кликнул гайдуков и приказал им взять пистолеты и навести порядок. Помчалась губернаторская кавалькада по улицам Казани. Заслышав собачий лай, гайдуки, ломая ворота, врывались во дворы обитателей и в упор расстреливали псов. Расправа продолжалась чуть ли не весь день, и напрасно жители умоляли губернатора не трогать собачек. На другой день вышел указ о том, что из-за возможной вспышки язвы всех убиенных собак закопать на городской пустоши, а тех, какие остались живыми, — убить хозяевам. За невыполнение указа заводится дело и отдаётся в инквизицию…
Занятый «богоугодным» делом, Волынский не вспоминал о жене, и она ни разу не попалась на глаза. Вернувшись вечером домой, спросил, где барыня. Ответили горничные: «Барыня заперлась и не открывает». Спросил Артемий Петрович, где дочки? Дочки играли в детской. Волынский постучал ещё раз в дверь жены — тишина. Велел взломать дверь. Прибежали гайдуки, сорвали дверь. Александра Львовна была в постели, но посиневшая и холодная.
— Дохтура сюда! — заорал Волынский, осознавая, что Александры Львовны как таковой уже нет, а есть бездыханный труп.
Словно в тумане проходили перед ним печальные картины похорон жены: панихида в соборе по усопшей, тысячи обывателей на кладбище и откуда-то вдруг появившийся Кубанец, словно его на крыльях принесло аз Астрахани в Казань. Волынский почувствовал некоторое облегчение при виде своего слуги и переложил все дела на него. О лошадях поинтересовался слова ради, потому как мысли его были далеки от конных заводов. Велел Кубанцу табун коней, пригнанный туркменскими сейисами[11], разместить у помещика Писемского, а самих туркмен содержать в тепле и довольствии до те! пор, пока русские конюхи не усвоят все премудрости конного дела. Мажордом заикнулся было об устройстве ханского сына в военную школу, но Волынский даже не дослушал, отмахнулся сердито:
— Мне, при моём положении, только и осталось с нехристями разъезжать по матушке России. Тогда уж точно скажут: губернатор Волынский умом рехнулся, не зря на него в инквизиции дело завели… Скажи ханскому отпрыску, пусть живёт у Писемского: придёт время — отвезу его в навигационную или какую другую школу. Только на хрена попу гармонь — это мне не понятно…
Через несколько дней, справив поминки по умершей супруге, Волынский посадил на струг дочек с горничными и гувернантками, взял с собой мажордома Кубанца с гайдуками и отправился в Москву. К Юленьке даже не заехал, охладел к её ровной, слегка капризной душе: перестала она волновать его дикую кровь, успокоенную смертью супруги. Струг тянули бурлаки против течения Волги, а в поместье Писемского в это время бары и крепостные любовались поставленными в загон кабардинскими конями. Да и только ли конями! Туркмен они видели впервые и смотрели на них с превеликим любопытством. Пятнадцатилетняя дочка помещика Катя вбежала в горницу Юлии, закричала обалдело:
— Юлия Ивановна, там столько азиатов привезли, и все чёрненькие! Идёмте, посмотрите, ну, прямо прелесть одна!
Увела за собой девчонка похудевшую от тоски Юлию, мысли которой были заняты Артемием. Думала она о нём ежеминутно и перебирала в памяти заново всё пережитое с ним. Пошла Юлия, чтобы не томиться в тоске, взглянуть на породистых коней и загадочных азиатов. Загон был огорожен брёвнами и обвит ветлами. Мальчишки да парни постарше, взобравшись на плетень, наблюдали, как туркмены гоняли по кругу лошадей на верёвке. Джигиты, в красных халатах и белых папахах, щёлками кнутами, стоя у плетня, а Арслан, одетый в жёлтый шёлковый халат и такие же сапожки, сидел на скамье посреди двора в держал в руке верёвку, тянувшуюся от морды бегущей по кругу лошади. Барскую дочь и любовницу губернатора парни беспрепятственно впустили в калитку. Лёгкий полёт скакунов настолько растревожил душу Юлии, что ей захотелось сесть на скакуна и, затаив дыхание, отдаться полёту. Она представила себя в седле на буланом скакуне вместе с джигитом в жёлтом халате и зарделась от бесстыдства, уколовшего её в самое сердце. Юлия то и дело бросала взгляды на Арслана, и он всё больше и больше нравился ей. Грациозность его была бесподобна. С какой лёгкостью, одним лишь движением руки заставлял он коня то лететь вскачь, то идти смиренно и лишь встряхивать гривой. Джигит тоже приметил Юлию и, как ей почудилось, старался ради неё. Выходя из загона, Юлия одарила Арслана обворожительной улыбкой, отчего он застыл на месте и долго смотрел вслед. Юлия же, возвратившись в дом, позвала Катю и радостно призналась:
— Ах, Катенька, я сегодня впервые поверила, что в природе существует Амур. Я сама почувствовала его стрелу, пронзившую моё сердце! Я и сейчас её чувствую вот тут. — Юлия прижала руку к груди и сладко вздохнула.
Катя с опаской посмотрела на Юлию Ивановну а огорчённо опустила глаза: видимо, что-то подобное ощутила сегодня и она. С трудом выйдя из стеснённого состояния, маленькая барышня, понимая, что у Юлии есть любовник, притом сам губернатор, сказала с детской решимостью:
— А я вот пойду завтра к чёрненькому, в жёлтом халате, и попрошу обучить меня верховой езде!
— Вместе пойдём, Катенька. Ты же знаешь, как скучно мне оставаться одной в горнице. — Юлия пытливо посмотрела на девушку и почувствовала в ней упрямую соперницу.
Туркмены разместились в левом крыле помещичьего дома, в двух комнатах, по пяти человек, третью занял Арслан. Юлия жила в правом крыле, рядом с сестрой и тёткой хозяина усадьбы. Но как бы то ни было, а джигиты, выходя во двор через гостиную, непременно сталкивались с барской челядью. Арслан в первый же вечер, когда вышел в гостиную и попросил горничную, чтобы ему заварили и принесли в комнату чай, столкнулся лицом к лицу с Юлией. Растерявшись, она тут же виновато улыбнулась ему, и он понял, что не безразличен этой русской госпоже. Вернувшись в комнату, он дождался, когда принесут чай, налил в чашку и стал думать о красивой барышне. Мысли его не заходили так глубоко, чтобы стыдиться их: Арслан пока что не имел близких отношений ни с одной женщиной. Чувства, возникшие в нём, вызывали желание угостить эту красавицу чаем или дотронуться рукой до плеча или щеки.
На другой день, как и договорились, Катенька и Юлия пришли к загону, удивив своим вольным поведением джигитов, не допускавших мысли, чтобы женщины могли вести себя так свободно с мужчинами. Катя попросила посадить её на коня и научить верховой езде. Джигиты, вопросительно глядя на Арслана, можно ли выполнить просьбу русской барышни, усадили её на коня. Юлия же в присутствии целой оравы азиатов не захотела садиться на скакуна. Видя отчуждение на её лице, Арслан осмелился, подошёл к ней.
