— Нравится тебе мой подарок? — спросил он, беря её за руки.
— Больно дорогой, — отозвалась она робко и на сопротивляясь ему. А он усадил её на колени, ощупал груди, дрожащими руками начал расстёгивать пуговицы на платье. Раздевая её, спросил:
— Говоришь, сваты приходили… От кого, если не секрет?
— От нашего иконописца, Никифора Смирнова. Надоел он маменьке своими приставаниями, а у самого ни кола, ни двора, — дрожа от жаркого озноба, ответила Юлия.
— Незачем тебе за него идти, со мной тебе слаще будет, — прижимая её к себе, страстно заговорил губернатор.
Отпустил свою новую возлюбленную под утро, украсив её запястье дорогим, с рубинами, браслетом. Юленька уходила бледной и измученной, но переполненной любовью к Артемию Петровичу. И обращалась к нему на ты, как приказал он после того, как овладел ею. Повиснув у него на шее, долго не могла оторваться и шептала счастливым голосом:
— Входила к тебе, как к страшному зверю, руки и ноги немели от страха. А ухожу онемевшая от твоей жаркой любви.
— Иди, иди, моя ласточка. Впереди у нас с тобой — целая жизнь. — Волынский с трудом расцепил её руки, проводил во двор и приказал гайдукам сдать барышню с рук на руки её матери.
Жарко взяла за душу Артемия новая любовь. Проведя следующую ночь в одиночестве, он уже страдал без возлюбленной и думал только о ней. На третью ночь, едва стемнело, Кубанец привёл её, не менее страдающую от разлуки. Бросились они в объятия друг друга и всю ночь напролёт наслаждались любовью. И так пошло у них — то через день, то каждый день. И один Бог ведает, когда бы кончилось мучительно радостное счастье, но вот пристал к казанской пристани струг и вышла из него на берег Александра Львовна с дочурками. Обыватели, бывшие на пристани, послали за губернатором, и он скоро явился в сопровождении Кубанца и гайдуков. Степенно и чинно поцеловал Артемий Петрович супругу, взял дочек на руки и понёс в гору, а гайдуки занялись багажом губернаторши. Александра Львовна шла за мужем и диву давалась, сколь светла и красива Казань. Сверху солнце и золотистые купола собора, под ногами трава зелёная, а дальше за стенами кирпичные дома и сады. Села губернаторская семья в тарантас и поехала по городу, всполошив обывателей. Дом Александре Львовне понравился: большой и просторный, в несколько комнат, терраса во двор и цветы всюду. Вошла губернаторша в спальню и ужаснулась:
— Боже мой, хоть бы постель к приезду жены убрал, разбросано всё. Да и подушек понатащил на кровать, словно тут ты не один спал! Ну, Артемий Петрович, без меня ты прямо-таки одичал.
— Дык одичаешь, — охотно согласился Волынский, наблюдая, как проворно супруга убирает кровать. Вот встряхнула одеяло, вот подушки взбивать начала. И вдруг застыла в немом удивлении и поднесла на вытянутой руке к лицу супруга женские портки в кружевах.
— А это что означает? Я тебя спрашиваю, что это означает! — закричала вне себя Александра Львовна.
— Право не знаю, Сашуля. Воевода тут до меня жил, наверное, его супруга забыла свои порточки. Выбрось их на помойку, не обращай внимания…
Довод супруга показался ей не очень-то убедительным. Начавшаяся перебранка кончилась рыданиями Александры Львовны. Глядя на мать, заревели и дочки. Волынский с досады сел на коня и уехал к псарям посмотреть на своих борзых. К вечеру вернулся, посмотрел на толстенную супругу, и сердце его сжалось от неприятной тоски. Но что поделаешь, пришлось играть роль соскучившегося мужа, чтобы отогнать возникшие подозрения о его супружеской неверности.
Через несколько дней, возвращаясь из деревни, куда подался на неделю, а вернулся на третий день, дабы четыре дня провести с Юленькой в её доме. Волынский оставил коня с коляской у псарей, а сам пробрался к возлюбленной. Юленька, истосковавшись по милому, на шею ему бросилась. А Евдокия Ивановна сразу же и ляпнула:
— Не взыщи, кормилец наш, но должна я сказать, что Юленька третий месяц как беременна.
Волынский вздрогнул, словно облитый холодной водой из ушата.
— Как так? Признаться, не ожидал. — Посмотрел на Юлию, на её мать, рассудил холодно и здраво, словно речь шла о лошади или корове. — Живота покуда не видно, так что всё можно уладить…
Ночь провёл с ней, а на другой день явился домой и занялся её судьбой. Не мешкая, велел гайдукам привести иконописца Никифора Смирнова. Того отыскали в церкви и приволокли немедля. Волынский, посадив его перед собой, сказал с участием:
— Слышал от людей, что жениться на вдовьей дочери хочешь, да жила тонка, денег никак не соберёшь. Так ли?
— Да в общем-то… — согласился иконописец.
— Давай условимся: ты с меня портрет напишешь, а я тебе помогу свадьбу с твоей зазнобой сыграть?
— Охотно согласен, ваше высокопревосходительство! — обрадовался Никифор Смирнов.
Свадьба прошла не слишком шумно, но с музыкой и песнями, не хуже, чем у других людей. Невесту увезли в другой конец города, к жениху, там много раз прокричали горько, и в постель молодых уложили. А утром привезли Юленьку к её дому, ссадили вместе в пожитками на дороге, а ворота дёгтем измазали. Обыватели сбежались взглянуть на позор девицы. Гайдуки разогнали толпу, чтобы не собирались около губернаторского дома — жила-то Юлия через дорогу. А когда появился у её двора жених, в пьяном виде, с матерщиной отборной, Волынский приказал взять его и наказать кошками. Схватили гайдуки иконописца, раздели, бросили на скамью, привязали и давай хлестать плетью. Волынский стоял рядом, спрашивая после каждой очередной плети:
— За что опозорил девицу, богомаз?!
— Порченой оказалась!.. — корчась от боли, выл Никифор.
— Врёшь, нетопырь, ты раньше её совратил, а теперь на посмешище выставил. Сознавайся, не то до смерти забью!
И приклеивались мокрые от крови плети к спине иконописца до тех пор, пока не оговорил он самого себя. Поклялся Никифор снова взять к себе жёнушку. И взял бы, да возмутилась родня, выходила избитого кое-как, посадила в телегу и — прочь долой из Казани. Осталась Юлия при своей мамаше и стала жить как раньше. Прошёл ещё месяц — вовсе исчезла Юленька, чтобы не показывать свою беременность на людях. Как-то ночью отвезли её гайдуки в соседнюю деревню, к помещику Писемскому, поселили к знахарке. Старуха взялась «лечить» молодую деву и добилась выкидыша. Через полгода Юлия возвратилась в город. Была девицей — стала матёрой львицей. Платье на ней французское, зелёное, до самых пят. Прошлась мимо губернаторского дома — Александру Львовну всполошила.
— Явилась, змея подколодная! — прошипела губернаторша, давно уже уверившись в том, что обрюхатил её Артемий Петрович. Но всё же были сомнения: «А может, не он?» Решила проверить. Кликнула прислугу:
— Возьми-ка, Аглая, в чулане панталоны этой развратницы, да верни ей. Посмотрим… Коли возьмёт, значит, сомнений более никаких у меня не будет.
Аглая выбежала на улицу, догнала Юленьку. Та, увидев свои портки, смекнула, в чём дело и, чтобы ещё больнее обжечь сердце губернаторши, бережно свернула их, пожав недоуменно плечами:
— А я — то всё думала, где же мои пантолончики затерялись? Спасибо, что нашли и отдали. — И уплыла павой…
На ночь Александра Львовна заперлась в другой комнате, к мужу не вышла. Волынский постучался, и, не услышав ответа, пригрозил:
— Баба с телеги — кобыле легче. Один-то, без тебя, я на край света ускачу!
С этой ночи их семейная жизнь расстроилась окончательно. Артемий Петрович не обращал внимания на жену, а она, сталкиваясь с ним нечаянно, вздёргивала брезгливо плечами и высоко вскидывала голову. Давалось ей это нелегко. Постепенно Александра Львовна начала худеть: плечи опустились и щёки обвисли, кашель появился. Волынский, напротив, стал ещё деятельнее. В будни разъезжал с гайдуками по городу и учил уму-разуму горожан: собирал недоимки, объявлял наказания за провинность, карал воров на городской площади, зачитывал громкогласно губернаторские указы. В свободные дни чуть свет отправлялся за Волгу, на охоту. Свыклась Александра Львовна с распорядком мужа, перестала вовсе обращать на него внимание. А у него вновь неровно застучало сердце. Сказал он своему мажордому:
