— Ну, а что же ты, поручик… Какую сторону поддерживаешь ты? — Матюшкин застегнул мундир на все пуговицы, словно собираясь тотчас выехать в калмыцкую степь.
— Само собой, поддерживаю Церена, — Нефёд Кудрявцев пожал плечами. — Хоть и не в чести нынче у государя Волынский, но всё равно — грамота, выданная Церен-Дондуку, государственной печатью заверена…
— Чёрт те что творится, — заботился Матюшкин и спохватился: — С почтовыми станциями как иду» цела, поставили ли юрты калмыки?
— Говорят, поставили, неуверенно ответил Кудрявцев. — Но сам я на Куме не был: подлые распри калмыков задержали меня в улусах.
— Придётся ехать, поручик, ещё раз. — Матюшкин с сожалением посмотрел на Кудрявцева. — Калмыки передерутся — государь может и озаботиться, но простит. Но если мы распоряжения его не доставим в Дербент и Решт, он шкуру с неё снимет.
— Придётся ехать, коли так — Нефёд потёр рукавом примороженный нос и тяжело дохнул в пышные рыжие усы.
Матюшкин вынул из железного ящика, где хранились документы, царский свиток, хотел отдать поручику, но что-то стеснило его грудь, а вместе с тем и мысли в голову подлые полезли, словно бы само предчувствие заползло в душу. И образ Петра Великого предстал в воображении: стоит император во весь рост, в мундире, при бармах, и выговаривает: «А ты что же, Матюшкин, так и не удосужился поехать к войскам? В Астрахани зиму решил отсидеть! Значит, и ты, брат, не моего племени, а я — то думал…». Вздрогнул Матюшкин, словно проснулся от сна вещего, и опять же заговорил так, словно его языком кто-то другой ворочал:
— Однако служба обязывает… да и по собственному рассудку было бы оно честнее ехать мне самому… Пожалуй, отправимся вместе, господин поручик. Вели готовиться казакам в дорогу.
На другой день выехали по свежевыпавшему снежку. Матюшкин в крытых санях поручик Кудрявцев и ещё несколько младших офицеров — в сёдлах. Три сотни казаков, вооружённых пистолетами, пиками и саблями, в повозках заряженные фузеи — на случай, если пришлось бы обороняться. Двинулись вдоль волжского протока Бахтемира. По берегу вмёрзшие лодки, чёрные кособокие избы, крытые камышом, со стогами сена на задах. Вёрст пятьдесят оставили позади за один день пути, остановились на казацком хуторе в три избы и тремя дворами.
— Вот этот хуторок и сделаем первой станцией, — сказал Матюшкин, вылезая из саней. — Если мало места будет для почтарей — поставим калмыцкие юрты.
Хозяин — старый казак, как узнал, о чём речь, не возрадовался:
— Земли не жалко — ставьте юрты, а чем кормить ваших курьеров?
— Обойдутся и без вашей еды, на то есть своё довольствие, — отвечал Кудрявцев.
— А лошадей чем кормить? — не унимался хозяин.
— Подвезём сена, да и тебе не дадим сиднем видеть, будешь заготовкой кормов заниматься! — напирал Кудрявцев. — А покуда суть да дело, размещай казаков — кого куда можешь…
Залегли казаки кто в избах, кто на конюшне кто в санях. Рано утром сварила хозяйка в казане полбу и горячего кипятку каждому в кружку налила. Перед отъездом Матюшкин сказал хозяину:
— Отдашь нам одну избу, со столом и кроватями для почтарей. Платить буду по-царски, не обижу. — И подозвал четверых из своего отряда. — Бот эти ребята будут жить на твоём хуторке, привечай их и уважай но только пить не давай. В случае чего, если созоруют докладывай мне. Не доложишь, скроешь — свою голову сложишь. Вот так… А на том пока прощевай…
И двинулся дальше отряд Матюшкина. Как только отступили на запад от Бахтемира, потянулась голая, как белая скатерть, степь. Ветер кружил на ней, как разыгравшийся пёс: то влево кинется, то вправо, го волчком завертится на месте. По степи ветер, а сверху солнце диковато щурится, словно боится, как бы не запорошило глаза. Матюшкин из саней жмурился, глядя то на степь, то на солнце. В санях тепло, но всё равно отчего-то зябко. Окликнул поручика:
— Нефёд, садись ко мне, отдай коня казакам!
— Как прикажете, господин генерал-лейтенант. — Кудрявцев соскочил с коня, отдал поводья казаку и вскочил в сани, усаживаясь напротив Матюшкина. Тот выволок из соломы четверть с водкой и банку с солёными грибами. Нефёд разлил в кружки, подал генералу, чокнулись, как положено, опорожнили, потом выпили ещё по одной и заговорили, перебивая друг друга.
Вечер застал отряд у какого-то замёрзшего озера, а до этого не попалось ни избы, ни юрты. Проснувшись, Нефёд долго соображал, на какой версте от Астрахани находится отряд, наконец, предположил, что ещё вёрст пять до калмыцкого улуса. В полночь лишь добрели, измученные и запорошённые начавшейся пургой, до трёх заброшенных юрт. Никого в них не было, и очаг был холодным, по всему видно, хозяева давно тут не ночевали. Полузамёрзшие казаки набились в юрты — не шевельнуться, не вздохнуть. Матюшкин с Кудрявцевым ещё выпили водки и укрылись медвежьим пологом. К утру занесло сани по самые оглобли. Агил, куда поставили коней, тоже изрядно замело, но огонь, разведённый в нём, не дал пурге заморозить казаков и лошадей. Измученные бессонницей, люди к утру повалились прямо у костра, другие спали, уткнувшись в колени. Утром, с трудом выбравшись из саней, Матюшкин распорядился оставить здесь восьмерых казаков и в несколько дней образовать две почтовые станции: одну здесь, другую на тридцать вёрст назад, в сторону Астрахани…
Калмыков повстречали только на третий день пути: с полсотки всадников ехали с Кумы в ханский улус, куда позвала их Дарма-Бала. Старший из них сообщил, что Церен-Дондук скрывается со своими людьми на зимней ставке у туркмен, в устье Кумы. Матюшкин хотел было задержать калмыков и отправить за кибитками для почтовых станций, но поручик Кудрявцев посоветовал:
— Пусть себе едут, господин генерал-лейтенант. Приказ ваш они всё равно не исполнят, но то, о чём они сообщили, радует. Зимняя ставка туркмен как раз посреди Астрахани и Терека находится. И если калмыки там, у туркмен, то дела наши скоро пойдут на лад.
До Кумы добрались на шестые сутки, усталые и обожжённые морозом, но тем желаннее показались казакам тёплые туркменские кибитки и камышовые загоны, куда они поставили коней, задав им душистого осеннего сена. Весь день над аулом стлался дым от тамдыров и котлов, в которых варилась шурпа. Впервые за много дней тяжкого мрачного молчания казаке разразились песнями, прибаутками и смехом. Весело было и в юрте Берек-хана, где сидели за угощением на ковре Матюшкин с Кудрявцевым Всё складывалось в пользу начатого дела. Берек-хан, как только встретились, сразу предложил сделать свой зимний аул центральной почтовой станцией. Здесь можно разместить большой отряд казаков-курьеров. Туркмены для станций в сторону Терека могут дать столько кибиток, сколько потребуется. А в сторону Астрахани о юртах позаботится Церен-Дондук, но надо помочь ему подчинить Дарма-Балу, дабы не мутила народ. Сидя за горячим пловом, Церен-Дондук попросил Матюшкина?
— Юрты поставим, господин генерал, но сначала помоги мне обуздать дерзкую вдову Аюки-хана. Все беды идут от неё… Как стала она его последней женой, так сразу невзлюбила меня, И внука Дондука-Омбо она не любит, только показывает, что без него жить не может. На самом деле, она без власти жить не может… Помоги, господин генерал!
— Всему своё время, Церен, — обещал Матюшкин. — Давай сначала почтовые станции поставим, старую дорогу от Астрахани до самой Гиляни русской подвижной службой населим, а потом и в калмыцкой степи порядок наведём. Надо не только станции обжить, но и позаботиться о провианте.
Берек-хан сразу предложил:
— Господин генерал, казаки любят красную рыбу: осетра, севрюгу, шипа можно будет покупать у астраханских рыбаков. Тут недалеко они рыбу коптят и волят. Скажем им — сами будут в аул привозить. Рыбаки астраханские — люди хорошие. Осенью к ним ездил, хотел узнать, не слышали они о нашем пропавшем в море корабле, на котором больные и ранение были. Нет, ничего и они не знают. Манерное, потонула та плоскодонка, на которой госпиталь был…
— А почему тебя так волнует пропавший госпиталь? — насторожился Матюшкин.
