Мор Йокаи охрипшим голосом в который раз огласил воззвание, а Петефи, энергично жестикулируя, продекламировал стихи.

— Клянемся! — отвечала толпа. — Никогда! Никогда! — внимали, как откровению, новые и новые люди.

— Ребенку труднее сделать первый шаг, чем взрослому пройти долгие мили, — бросил Петефи на ходу. — Кажется, ничего необычного, но как доблестно, как прекрасно! Венгрия не забудет этот день…

— Великий день! — подхватил Мор Йокаи на бегу. — Величайший в истории… Куда мы теперь?

— К ратуше, к ратуше, — торопился поэт.

Но так уж складывалось это поразительное утро пятнадцатого марта сорок восьмого славнейшего года, что события разворачивались непреднамеренно, как бы сами собой. Шагающим где-то в последних шеренгах только казалось, что вожди, руководствуясь тщательно продуманным планом, полностью управляют ходом манифестации, ее последовательным течением. Честь и хвала вождям, сумевшим внушить такую воспламеняющую иллюзию! На самом деле не было ни продуманных планов, ни строгой последовательности действий, и стихия случайности равно владела всеми: вождями и рядовыми участниками. Дело решала лишь быстрота и безошибочность реакций на неисповедимую волю момента.

— Пойдемте к цензору, господа! — предложил кто-то в шеренге юристов. — Мы должны заставить их подписать воззвание и «Национальную песню»…

И уже прокатывалось над колышущимся морем голов:

— К цензору! К цензору! — Словно не было у революции более важных задач.

— К цензору не пойдем! — едва успев осознать, отверг неожиданное требование Петефи. — Никаких цензоров мы более знать не желаем! — крикнул он, поднятый на плечах. — Идем прямо в типографию!

И тотчас улицы огласили приветственные крики, и колонна свернула к печатне Ландерера, которая находилась ближе всего. Подобное никак не было предусмотрено, но приходилось делать вид, что нет ничего важнее в эту минуту наборных касс. От этапа к этапу, от победы к победе.

Старик Ландерер, выслав на двор бухгалтера, поспешил сбежать черным ходом. Меньше всего хотелось ему компрометировать себя пособничеством молодым бунтарям. Одного Кошута было более чем достаточно. Кто знает, как обернутся подобные безобразия…

— Я протестую, — на всякий случай заявил наспех проинструктированный бухгалтер. — Вы посягаете на частную собственность, господа.

— Мы занимаем типографию именем народа, — отстранил его Петефи, проходя в цех, где его шумно приветствовали наборщики.

Следом за ним в типографию вступил Йокаи, которого тоже хорошо знали. Несколько человек, чтобы не мешать, поднялись на балкон.

— Имейте в виду, — пригрозил бухгалтер, — что вам придется держать ответ за ваши самовольные действия.

— Как-нибудь ответим, — отмахнулся поэт. — За работу, друзья! — скомандовал он печатникам. — Срочно в набор. — Укрепил на пюпитре текст и заправил бумагу для первого оттиска. — Под мою ответственность и…

— …без цензуры! — донеслось с балкона, где Вашвари, Эгреши и Дэгре, сменяя друг друга, провозглашали постулаты свободы.

— Поклянемся, — призвал Вашвари, — что не успокоимся до тех пор, покуда с корнем не выкорчуем тиранию!

— Сейчас набирается первое произведение свободной венгерской печати, — объявил, появившись на балконе, Йокаи.

— Между нами и печатью нет больше иезуита! — подхватил Вашвари. — Там, в типографии, сейчас впервые работают свободно, и через минуту покажется первенец…

И действительно, вскоре первые отпечатанные листки закружились над мокрыми, запрокинутыми к заплаканному небу счастливыми лицами. Навстречу им взметнулись сотни жаждущих рук. Листки скоро намокали и расползались в руках, но, как из рога изобилия, продолжали падать на землю вместе с первым весенним дождем.

— Природа поливает новорожденного святой водой, — прокомментировал Пал Вашвари.

Из типографии манифестанты устремились наконец к ратуше. Советники и бургомистр, заранее оповещенные о приближении несметных толп народа, поспешили широко раскрыть двери залы собраний.

Без лишних слов отцы города скрепили подписями отпечатанный у Ландерера документ, озаглавленный с присущим революции лаконизмом: «12 пунктов». Бургомистр сам вынес на площадь скромный листок, обретший отныне силу закона.

«Все получается, все удается, — горел лихорадкой поэт. — Только б не потерять уверенности, не сбить шага…»

— На Буду! — скомандовал он, сбегая по гранитным ступеням городской ратуши. — Без промедленья!

Неведомыми путями распространился слух, будто навстречу идут войска.

— Оружия! — потребовали отдельные голоса. — Оружия!

Но поздно было вооружаться, да и не рассчитывал никто, хоть такая опасность и существовала, на кровавое столкновение.

Петефи оглянулся, но не встретив ни одного испуганного взгляда, махнул рукой в сторону Дуная.

— Вперед, вперед! — задыхаясь на бегу, обогнал его Вашвари.

— К Наместническому совету! — передавался громогласный призыв. — Откроем двери тюрьмы, освободим Штанчича!

Летний мост еще не был наведен, и демонстранты начали спешно захватывать лодки.

— Сначала депутацию! — распорядился Вашвари, первым достигший набережной.

— Изберем депутацию! — подхватили студенты-медики, помогая навести хоть какой-нибудь порядок. — Не переполняйте лодки, господа, это опасно…

— Петефи! — прозвучало сразу в нескольких местах.

— Шамуэль Эгреши! Мате Дьюркович! Габор Клаузал! Леопольд Роттенбиллер! — посыпались имена. — Лайош Качкович! Пал Няри!..

— Не все сразу, господа, по порядку, пожалуйста, по порядку!

— Пал Вашвари!

— Гашпар Тот!..

— Гашпар Тот? — повторил Петефи за кем-то знакомое имя, ища глазами славного мастера, пожертвовавшего тридцать полновесных пенгё на его первую книгу.

— Здорово, парень! — хлопнул его по плечу старый портной. — Мы еще поживем.

— Я твой должник! — весело отозвался поэт. — Никогда не забуду.

— А как же, — ухмыльнулся в усы дядя Гашпар. — В лодку, малыш, а то для нас не останется места…

Теперь, когда на мутных от ливня дунайских волнах качались десятки утлых суденышек, крепость могла открыть огонь и разом покончить с мятежом. Если Наместнический совет и вправду решил выставить перед народом войска, то это лучше всего было сделать в Буде, где все ведущие в город дороги отлично простреливались с высоты.

Генерал фон Ледерер, командующий гарнизоном, вывел солдат из казарм и скомандовал: «Заряжай!» Были приведены в боевую готовность и крепостные пушки, возле которых застыли фейерверкеры с зажженными фитилями. Однако решающей команды так и не последовало. Помогли слухи, распространявшиеся в венгерских столицах с непостижимой быстротой.

— Весь Пешт на ногах, экселенц, — докладывал генералу шпик, не потрудившись даже переправиться на другой берег. — Сюда движутся несметные полчища, многие вооружены… Я слышал, — добавил он простодушно, — будто Петефи держит на Ракошском поле сорок тысяч крестьян с наточенными косами и цепами.

Почему-то последнее сообщение, воскресившее давний призрак «Восстания башмака», произвело на Ледерера особо сильное впечатление. Вернув солдат в казармы, он распорядился погасить фитили.

А лодки, между тем, все прибывали и прибывали. Высадив очередную партию, отправлялись на пештский берег за новой. Когда у подножья горы Геллерт скопилось несколько тысяч повстанцев, депутация двинулась вверх, к Наместническому совету.

Наместник, которому доложили о подходе «возбужденной черни», приказал войскам на провокации не поддаваться и никаких препятствий народным уполномоченным не чинить. Не зная, какой прием приготовила венграм имперская Вена, он мудро предпочел не ссориться с ними здесь, в их собственном доме.

После короткого совещания Наместнический совет принял все требования восставших. Тюремные вахмистры получили указание открыть двери камер.

Петефи, размахивая коптящим факелом, первым ворвался в тюремный коридор, где, вытянув руки по швам, жались к стенам перепуганные надзиратели.