Мор замолчал, перекинул через плечо пелерину и так же стремительно вышел, зажав под локоть английскую трость.

Отравленный тоской, растревоженный мрачной фантазией друга, Петефи потянулся к перу. Испытанное средство унять, отодвинуть на время сердечную боль. В минуты смятения, как никогда остро, хотелось обрести ясность мысли, ощутить вещий холодок внезапного озарения.

Но такой уж выдался день, что рукой поэта водила готическая муза Йокаи, забытая им у остывшего камелька: «Вот из канавы встал кладбищенской мертвец, грызя свой посох нищенский, и зубы у него ломаются, и кровью давится, и мается, а все ж грызет…»

Это было последнее прощание с Этелькой. Он оставлял ее в царстве теней, потому что вокруг гудела и корчилась под бичами насильников родная земля и дымный пожар занимался в темном окне утлой лачуги. «Близ призрака ведро огромное, чтоб черпать крови влагу темную. А вот мальчишка обезглавленный кричит судье: „Ты вор отъявленный!“ И голову он отсеченную швырнул судье в стекло оконное. Вот виселица. А повешено — дитя! А мать хохочет бешено: „Ой, дитятко, ты ноги свесило!“ Вцепилась в них и пляшет весело. Вот девушку я вижу. Снится мне: спят жабы под ее ресницами и страшен нос ее, оседланный кровавой крысою ободранной, а волосы — как черви длинные. В объятия полузмеиные безрукий человек берет ее…»

Как в ночном кошмаре, чудовищно перемешались перед внутренним оком его отблески когда-то увиденных сцен. Они пугали и влекли, неожиданно представ в небывалых, немыслимых сочетаниях. Сквозь солдатское сукно просвечивали кирасы рейтеров Альбы. Неполноценный монарх, скользивший в причудливом танце по зеркальному паркету Хофбурга, где никогда не был поэт, предстал в обличье бродячего актера с накладным париком и шутовской короной, съехавшей на затылок.

Раскрывались, распахивались дали, и уже недоставало слов, чтобы хоть обозначить сменяющиеся гротески. Рука не успевала бежать по бумаге, и сердце билось на последнем пределе бега.

Внезапно все оборвалось, померкло, поэт рванулся из последних сил, но, ударившись о непроницаемую стену, покачнулся и упал, раскинув руки, в одуряющую полынь.

Импозантный капельмейстер поклонился публике, лихо подкрутил рыжий ус и поднял волшебную палочку. Изящное мановение, и медь полкового оркестра излила на веселый Карлсбад чарующую музыку «Венгерской рапсодии». И, словно настраиваясь на мелодичные такты, неуловимо изменили свой ритм сердитые гейзеры, окутанные бромистыми парами. То ниже, то выше выплевывал струйку горячий фонтан. И нарядная толпа, чинно гуляющая по широким аллеям, тоже, казалось, ускорила ритм бесконечного вращения вокруг мраморной колоннады, защищавшей от капризов погоды залу целительных источников модного гидропатического курорта.

Дух вечного праздника витал над аркадами, ажурными павильончиками, открытыми кафе и выгнутыми мостами, под которыми играла в камнях и струях крапчатая форель. Такова была власть музыки, что даже рыбки примеряли к ее невидимым волнам свои негаданные прыжки.

Изящно прикладываясь к узким носикам фаянсовых поильничков, сановные старички в треуголках и юные красавицы в перчатках до самых локтей дарили друг другу трогательные улыбки. Насыщенные горькой солью целебные воды, успокаивая нервы, пробуждали вкус к убийственным для расстроенного желудка деликатесам. На каждом углу продавались знаменитые вафли, облитые горячим шоколадом, жареные каштаны, острые пикули и устрицы из Остенде, обложенные кусками тающего льда и бурой морской травой. Пестрота туалетов, изысканный блеск витрин, ненавязчиво предлагавших шедевры мануфактур Парижа, Лиона и Вены вкупе с отуманенной нектаром цветочной корзинкой из Пармы или Ниццы, — все было к услугам европейской аристократии, спаянной воедино изящным языком Ронсара и сложной паутиной матримониальных уз.

Сюда приезжали лечить тайный недуг венценосцы, израненные военачальники и брыластые дипломаты, обремененные грузом государственных тайн. Поэтому никто не удивлялся, увидев на променаде озабоченного фельдъегеря, секретного агента в черном плаще или переодетого жандарма, который по привычке ел начальство глазами и поминутно становился во фрунт. И как аранжировка, как бордюр анютиных глазок вокруг пышной клумбы, оживляли курортную улицу знойные румынские скрипачи, дамы полусвета в темных вуальках, вечно голодные артисты и профессиональные шулера.

— Mille tonnerres! — Изящный молодой человек в английском фраке с кружевным жабо порывисто остановил невысокого болезненного вида господина, уныло посасывающего из кружки целебную горькую воду. — Вы ли это, дружище? Подумать только, где встретиться привелось!

— Корнет Массальский! — обрадовался Антал Регули, завсегдатай австрийских водолечебниц. — Вот не ожидал! Но что вы здесь делаете? Неужто тоже лечитесь?

— Никак нет, — рассмеялся Массальский. — Сопровождаю его высокопревосходительство… А знаете что? — озарился он внезапной мыслью. — Поедемте в нашу резиденцию?

— Сочту за честь. Но только не сегодня. У меня здесь деловое свидание ровно через десять минут. — Регули вынул «луковицу» швейцарской фирмы…

Стареющий граф Фикельмон скучал в увитой ползучими розами мавританской беседке, поджидая Долли, упорхнувшую с княгиней фон Шварценберг в модный салон. Лениво перелистывая лондонские, парижские и санкт-петербургские газеты, доставленные с опозданием всего в три дня, он с одного взгляда улавливал основные политические новости, не затрудняя память, ненужными подробностями и протоколом.

В белом мундире с золотым стоячим воротником, при звездах и крестах с разноцветными ленточками, он все еще был привлекателен. Пушистые поседевшие бакенбарды скорее молодили его несколько помятое, но по-юношески наивное лицо, а светлые неподвластные переменам глаза взирали на мир доверчиво и открыто.

— Мы вам не помешаем, эрлаухт?[40] — нарушил его уединение доктор Регули. — Позвольте представить моего друга и земляка Александра фон Телеки, венгерского графа.

— Счастлив с вами познакомиться, граф. — Фикельмон не сразу оторвал свое грузное тело от скамьи. — Прошу садиться, господа, я как раз раздумывал, чем себя занять.

Откинув фалды, Регули присел на самый краешек, словно давая понять, что пребывание его будет кратким. Зато Телеки сразу же придвинулся к Фикельмону и с присущей ему прямотой изложил цель своего, с виду совершенно нечаянного визита.

— Прошу великодушно извинить, — начал он, — за то, что нарушаю ваш отдых, но у меня есть дело к вам, граф, секретное и не терпящее отлагательств. Узнав, что вы здесь, я умолил господина Регули представить меня.

— Ваше имя не нуждается в представлении. Я много наслышан о вас… Вы ведь неутомимый путешественник, граф? Париж, Лиссабон, Петербург… Наши посольства не успевают следить за столь стремительными перемещениями… — Фикельмон, обменявшись прощальным поклоном с Регули, замолк, тонко дав понять, что осведомлен о деятельности и, возможно, политической ориентации собеседника.

— Я знаю вас как человека чести. — Венгерский граф гордо расправил плечи. — И потому готов рискнуть столь драгоценной для меня личной свободой. Речь идет о секретах австрийской дипломатии, за которые ничего не стоит упрятать в Куфштейн.

— Вы намерены раскрыть их мне? — Вопрос прозвучал чуточку иронично, но глаза Фикельмона не изменили присущего им наивного выражения.

— Больше того, вооружить вас ими.

— Вооружить? Но против кого?

— Против Клеменса Меттерниха, которого одинаково ненавидят и в Пеште, и в Вене.

— Намерения ваши, возможно, искренни, но безумны.

— Отнюдь. Этот человек, граф, не только губитель свободы, но и монархии, чьему принципу вы служите. Он уже не способен держать в руках бразды правления и увлекает имперскую колесницу в пропасть.

— Разве вы не приветствуете в тайне души подобную катастрофу?

— Нет. Я не хочу, чтобы вместе с выжившим из ума возницей погибли сотни тысяч невинных: не только венгров, но немцев, итальянцев, кроатов[41] — любых.