— Я давно думал над этим вопросом. Освобождение конечно же должно сопровождаться выкупом земли.

— И кто ее выкупит? — Граф недоверчиво прищурил глаз.

— Сами крестьяне и, разумеется, правительство. В равных долях.

— Да чтобы выкупить всю землю у помещиков, нужно двести, а то и все триста миллионов форинтов! — возмутился Ласло Мадарас. — Откуда у народа такие деньги?

— Он прав, — граф назидательно цыкнул. — Нет таких денег, а «за так» свою землю никто не отдаст.

— Вспомните, что писал Штанчич! — воскликнул Йожеф. — «Разве не заплатили они кровавого выкупа, — говорил он о крестьянах, — веками неся все повинности да еще отдавая сыновей для защиты родины от врага?» О каком выкупе может идти речь?

— Мало ли глупостей в книгах, — хмыкнул Кошут.

— Все это так, — сокрушенно вздохнул Баттяни, — только нельзя без выкупа, никак нельзя. Иначе это будет не реформа, а революция, беззаконный грабеж… Вот и получается, что мы год за годом толчем воду в ступе, с места не двигаемся, а положение не терпит. Галиция та же… И урожай выдался такой, что не приведи господь. Зимой голод начнется. Того и гляди, голодные бунты вспыхнут.

— Лишнее напоминание, что время не ждет, — наставительно заметил Кошут. — Хватит спорить, хватит бесконечно теоретизировать. Пора приниматься за дело. Если позволите, я берусь подработать примерный манифест оппозиции. Думаю, что трех-четырех месяцев мне хватит. Спорные вопросы постараюсь по возможности обойти. Теперь я лучше представляю себе масштабы наших разногласий. Отрадно, что в главном все мы едины, все выступаем против абсолютизма и экономической зависимости от Австрии, требуем ответственного перед парламентом правительства. Так?

— Так, — подтвердил Баттяни.

— Свобода печати, — подсказал Йожеф.

— Да, мы требуем также свободы печати, — кивнул Кошут.

— Всеобщее избирательное право, — поднял указательный палец Ласло Мадарас. — Без него не может быть ни равенства, ни свободы.

— Категорически отрицаю! — воспротивился Баттяни, — и Деак на такое никогда не пойдет. Всеобщее избирательное право — это та же революция, республика!

— Согласен, — словно отстраняясь от чего-то, выставил руки Кошут. — С этим пока подождем. Я за постепенность. Она крепче, надежнее. Чтобы освоиться с переменами, людям необходимо время. — Он облегченно перевел дух, уверенный, что согласие достигнуто и можно торжествовать победу. Она пришла нежданно, сама упала в руки, разом вознаградив за все сомнения, за кропотливую, исподволь проведенную работу. Слепой случай, который свел в его кабинете вождей самых крайних течений оппозиции, помог найти кратчайший путь к успеху. Основа будущего сообщества, словно из воздуха, возникла почти в готовом виде, как по волшебству. Впрочем, какое там волшебство! Какой еще случай! Если бы не существовал уже центр приложения разнородных влияний и не была затрачена колоссальная мыслительная работа, позволившая заранее привести к общему знаменателю разнонаправленные усилия, ничего бы достичь не удалось. Только устроив одновременный приход Мадарасов с Баттяни, слепо метнула свои кости судьба. Остальным распорядилась закономерность. Финал был бесповоротно предопределен.

Служанка бесшумно вкатила столик, на котором был сервирован легкий завтрак. Вкусно запахло крепчайшим, как любят в Венгрии, аравийским мокко.

Кошут привстал уже, чтобы произнести приветливые слова и шуткой положить конец недавним спорам. Но совершенно неожиданно для него поднялся Ласло и твердо сказал:

— Нет, на этой основе мы не договоримся.

— Слишком разные у нас цели, — встал, обняв брата, и Йожеф Мадарас. — Деак нам не пример, граф. Меньше всего мы с братом мечтаем удовлетворить господ либералов.

Колос уронит зерно, и обернется оно новым колосом. Жизнь, как звездочки зодиака, вычерчивает во времени замкнутый круг. От жатвы до нового урожая провисит на матице[55] затейливый венок, сплетенный из последних пшеничных колосьев, связуя концы и начала, замыкая бессчетно повторенным кольцом причины и следствия. Посев за посевом, поколение за поколением. Человек — не зерно, хоть и зерна, возможно, полны друг пред другом неповторимых различий, человек — не звезда, хоть и звездам исчислены сроки. Метеорным сверкающим следом прочерчены наши судьбы. Мы летим из темноты и сгораем во тьме.

Был вечер последнего в году праздника девы Марии. За тополями нездешним светом горела даль. И мазанки Надь-Кароя то заливала бутафорская синька, то гасила непроглядная тень.

В «Олене» готовились к танцевальному вечеру. Убирали стены золотом тугих венков, выковыривали из позеленевших шандалов расплывшиеся огарки. Скрипачи в малиновых безрукавках истово натирали смычки канифолью.

Петефи вместе с Ришко решили прогуляться по главной улице, едва очнувшейся от зноя. Предвечерняя яркость нежной лаской блеснула в глаза. Из сада напротив пахнула цветочная сладость. Мир был словно застигнут врасплох в потаенный момент перемены дневных декораций. Жара спала, прохлада не снизошла, и сквозь выпитый воздух с неестественной четкостью различалось все, что прежде казалось невидимым: налитые кровью жилки листьев, ползущих по шершавой стене, полосатые улитки, облепившие водосток, острые пики садовой ограды, истекающие огнем.

Но прежде чем все эти незначительные штришки очертились в мозгу, Петефи увидел девичье лицо и белое платье в тени абрикоса. Платье смутно синело, сливаясь с изгибом скамьи, но оставалось освещенным лицо, и мельчайшие его движения различались издалека. Весь облик был мгновенно постигнут, угадан, волшебным обмиранием отозвался внутри, а взгляд, расчленяя вновь и вновь на детали, не уставал выхватывать то корону волос и пробор посредине, то лоб, высокий и чистый, то упрямые скулы, то влажно темневший капризный рот. Азиатским забытым бредом повеяло от этих скул угловатых, от мечтательных карих очей.

— Кто это? — прошептал поэт, придерживая разбежавшегося Ришко. — Вон там, на скамейке в саду?

— Где? Ах, эта. — Ришко, знавший всех хорошеньких девушек в округе, картинно подбоченился. — Это Юлия, дочка эрдёдского управляющего.

— Какого управляющего? — переспросил Петефи, не отводя глаз от скамейки под абрикосом.

— Игнаца Сендреи, управляющего замком Эрдёд. Он, кстати, принадлежит тому самому графу Каройи, которого ты позавчера так лихо разделал.

— Будь проклят граф и его продажные предки! — пылко воскликнул поэт. — Но я благословляю замок, в котором живет такая девушка.

— Неужели она тебе нравится?

— Да она прекрасна! Разве ты не видишь?

— Ну-ну, — скептически промычал Ришко. — На мой взгляд, ничего особенного. Обычная провинциальная барышня. Избалованна, как всякая единственная дочка, взбалмошна, к тому же заметно косит. Приглядись хорошенько.

Девушка, ощутив на себе чье-то пристальное внимание, подняла глаза, но различила лишь темные тени за оградой, сквозь которую струился тягучий медлительный свет. Она и в самом деле немножко косила, но это уже ничего не могло изменить. Ее встревоженный ускользающий взгляд лишь окончательно пленил восторженного поэта, Отныне действительность перестала существовать для него. Все творило воображение. Порвав оковы привычного времени, в котором живут и чувствуют люди, оно с непостижимой быстротой охватило необъятные дали и расцветило вселенную праздничными гирляндами. Полилась полузабытая мелодия, как из музыкальной шкатулки. Сказочная страна фей приоткрыла оплетенные вьющимися розами воротца. Поманила призраком счастья неосознанная мечта.

— Я хочу знать о ней все! — Жестом слепого он нащупал и крепко сжал руку приятеля. — Слышишь, все…

— Ее папаша, весьма несимпатичный, между прочим, господин, кичащийся своими дворянскими предками…

— К дьяволу папашу! — закинув руки за голову, мечтательно выдохнул Петефи. — Меня интересует только дочь.

— Вот я и говорю, — упрямо тряхнул головой Ришко. — Папаша лишь совсем недавно забрал ее из пансиона фрау Танцер, вернее, Лиллы Лейтеи, где дочерей из благородных семейств обучают иностранным языкам и хорошим манерам. Не знаю, как насчет манер, но по-французски она двух слов связать не может. Только и хватает, чтобы надписать на конверте «Mademoiselle Marie de Terey». — Он указал на окна, блистающие в глубине сада. — Это подруга, у которой она сейчас гостит. Они переписываются чуть ли не ежедневно.