Лезорн долго еще слышал, как шумели ребята, ворчала собака, хрюкали свиньи, крякали утки; потом все стихло, дети разбрелись по лачугам. Но ни одна семья не была в полном сборе: у бедняков смерть сплошь и рядом уносит то мать, то отца, а подчас — и обоих; тогда малыши подобны птенчикам, выпавшим из гнезда.

Бандит вновь улегся. Ему было скучно и немного страшно. «Самое лучшее, конечно, — поскорее убраться за границу!» — рассуждал он. Но, услышав разговор, донесшийся из соседней комнаты, Лезорн понял, что выходить из дому сейчас не следует. Правда, дети болтали, будто бы весь квартал собираются снести, но преступники боятся не опасности, грозящей в будущем, а той, что нависла над головой.

— Слышь ты, карманных дел мастер, — раздался молодой, но уже хриплый голос, — вот потеха-то была утром, когда гнались за этим причетником! Жалко, что я не все видел. Его, говорят, приняли за Жака Бродара. Зачем он напялил коричневый сюртук?

— Думают, что Бродар не успел сменить робу за эти два дня.

— Это Жак-то Бродар? Такой хитрюга?

— Твоя правда, Щипаный.

— Полиция не особенно умна… На месте префекта я бы и вида не показывал, наоборот! И не стал бы извещать, где и как будут вестись розыски.

— Сколько ты сегодня намолотил кругляшей?

— Маловато: тринадцать. А ты?

— Сорок. Здорово, правда?

— Где же ты столько зашибил?

— Их дал мне этот самый причетник за то, что я позвал для него фиакр. Даже когда личность его установили, толпа принимала его за Бродара, и он со страху совсем обалдел.

— Говорят, Бродар укокошил своей дубинкой уйму людей. Эту дубинку нашли за шкафом. К ее набалдашнику прилипла прядь волос, красных от крови.

— В толпу затесался старый коммунар. Он кричал: «Я знаю Бродара! Либо все это — ложь, либо Жак сошел с ума!» Его осыпали ударами, он отбивался как мог. В конце концов его забрали в полицию. Вот-то была катавасия! Народу — тьма-тьмущая, улица — чистый муравейник.

— Каков он собой, этот Бродар?

— Право, не знаю. Слышал только, что он в коричневом сюртуке.

— Ну, не глупо ли? Ведь этак его никогда не поймают.

— Но ведь никого не выпускают из Парижа, без документов. Всем шпикам награда за поимку Бродара. Уже арестовали по меньшей мере дюжину Бродаров; пятерых или шестерых отпустили, остальные еще под сомнением — авось среди них настоящий?

— Как же! Держи карман шире!

Оба засмеялись.

— А ты бы донес на Бродара, если б увидел его?

— Нет. Что я — лягавый? А ты бы разве донес?

— Тоже нет. Я предпочитаю продавать рыболовам червей для наживки!

На другое утро Лезорн увидел из окошка, как обитатели лачуг, мужчины и женщины, шли на работу: кто с лопатой, кто с корзинкой.

— Элиза, — сказала мать Эдит белокурой девочке, — меня не будет дома весь день; тебе придется встретить доктора и отвести его к моей Эдит. А пока пои ее время от времени отваром из трав; нынче ей опять плохо.

— Не беспокойтесь, я все сделаю.

Встревоженная болезнью дочери, женщина ушла, надеясь все же, что доктор явится. Его пригласили еще несколько дней назад, но больных ведь так много… Сегодня-то врач уж наверное посетит их дом.

Как и накануне, во двор высыпали ребята. Вернулась одна из женщин; она принесла поесть своим малышам и зашла к Эдит. Та ни на что не жаловалась, а только сказала, что ее знобит.

После полудня доктор наконец пришел. Во дворе он огляделся и уже хотел было повернуть назад, но Элиза подошла к нему.

— Вы — господин доктор?

— Да, — ответил он, удивленный вежливостью девочки не меньше, чем жалким видом двора. — Почему вы живете в таком гиблом месте?

— Потому что нам не на что снимать другие квартиры, сударь. Нигде не хотят жильцов с детьми, и везде нужно платить вперед. Вот несколько семей сообща и сняли этот участок, а потом сами построили себе жилье.

— Но ведь все вы тут заболеете!

— Ничего не поделаешь, сударь. Нам больше негде жить: нас, ребят, слишком много.

Они подошли к Эдит, лежащей на тощем соломенном тюфячке. Рядом на столике были приготовлены листок чистой бумаги и склянка чернил. Врач положил руку на лоб Эдит, которая, казалось, крепко спала.

— Где ее мать?

— На работе, сударь.

— Когда она вернется?

— К вечеру.

— Как зовут девочку?

— Эдит Давид.

— Сколько ей лет?

— Шесть, сударь.

Врач записал все эти сведения в свою книжку.

— Достаточно. Не позволяй никому сюда входить, пусть твоя подружка спит! — сказал он и, выйдя, захлопнул дверь.

— Как, разве вы не пропишете ей лекарства?

— Бесполезно. За нею сейчас приедут.

Дети столпились поодаль, глядя, как Элиза разговаривает с доктором. Эта умница присматривала за малышами всего двора, пестовала их.

Когда врач ушел, она, очень обеспокоенная, заглянула в комнату. Эдит все еще спала; ее ручонка безжизненно свешивалась и была холодна, а личико — испещрено фиолетовыми пятнами. Элиза позвала ее, но Эдит не шевельнулась.

— Она умерла! — догадалась Элиза. — Умерла, как в прошлом году умер мой братик…

И девочка печально вздохнула.

Доктор вернулся; с ним был санитарный инспектор. Он осмотрел умершую и сказал:

— Еще одна смерть от тифа… Надо немедленно увезти тело!

— Ты здесь? — сердито кинул врач плакавшей Элизе. — Я же тебе запретил входить сюда!

Они составили акт о необходимости срочно выселить всех жителей поселка Крумир и произвести дезинфекцию.

— Тиф! — повторяли они взволнованно и не заметили, как ветер унес оставленный ими акт.

— Тиф! — повторил про себя и Лезорн, слышавший от слова до слова все, что говорилось во дворе.

Через несколько часов двое могильщиков поспешно унесли тело Эдит, чтобы похоронить за казенный счет. К этому времени пришла домой одна из женщин; она была чужой для Эдит, но проводила девочку на кладбище, где ее зарыли в общей могиле. Можно себе представить, как убивалась несчастная мать, вернувшись! Ей и в голову не приходило, что бедняжка умирает… Уж она ли не трудилась целыми днями, чтобы вырастить дочурку? И вот Эдит уже схоронили… Рыдания осиротевшей женщины не смолкали.

На другой день заболела Элиза, а через дне недели от всех детей, резвившихся на зловонном дворе, осталось лишь трое. Врачи думали, что акт об оздоровлении (то есть уничтожении) поселка отправлен куда следует, и считали свой долг выполненным. Собака выла день и ночь; это раздражало Лезорна.

Бандит сбрил бороду, но оставил усы, подкрутив их на манер Баденге; это изменило его физиономию до неузнаваемости. Целый день он размышлял, как бы достать необходимые документы, но, ничего не придумав, решил покамест обойтись без них. У него было два пути к спасению: либо бежать за границу (но его могли задержать на любом вокзале), либо завести в Париже лавчонку и избежать таким образом преследований, оставаясь под самым носом полиции и правосудия.

Лезорн провел этот день так же, как и накануне. Выходить он боялся и рано лег спать, слушая, что говорят соседи. На этот раз голоса раздавались с обеих сторон. Справа беседовали те же парни, что и вчера; слева занимались нелегкой в таком месте работой — затыкали все щели.

— Странные люди, — недоумевал Лезорн, — на черта им это надо? Боятся озябнуть, что ли?

Он попытался заглянуть в щелку, но за перегородкой было темно.

Справа разговаривали вполголоса (часто такой разговор слышен лучше, чем громкий). Лезорн затаился, словно мышь, так что соседи не подозревали о его присутствии.

— Как это тебе удалось удрать от рыжих?

— Со мной была моя маруха, хитрая бестия; она стала болтать с ними и отвлекла их внимание. Они отвернулись, а я тем временем натянул шкары (штаны), схватил свои скороходы (башмаки) и дал стрекача.

— И они тебя не застукали?

— Нет, моя маруха обнимала их граблями (руками) за шею. Правда, у парадной двери стояло еще двое, но я уже успел напялить скороходы, и мне даже ответили на поклон.