Гостиница эта издавна была излюбленным пристанищем бандитов, бродяг, странствующих актеров, — словом, всех, кто потерпел крушение в море житейском и искал кратковременной передышки от бедствий, преследующих с колыбели до самой могилы.

Незнакомец в синей блузе и фуражке был, по его словам, крестьянин и приехал в Париж по делам. Ему, видите ли, понравилась вывеска этой гостиницы, и он не стал тратить время на поиски другого жилья.

Вывеска гласила:

Человек в синей блузе объяснил хозяину гостиницы, лицо которого походило на морду хорька:

— Я хочу приобрести небольшую лавку. Коли у вас найдется приличная комната со столом, жалеть не будете: у меня есть чем заплатить.

— Откуда вы? — спросил хозяин, сразу почуяв наживу.

— Из окрестностей Парижа; откуда именно — не скажу, так как я поссорился с женой и тещей, и они меня ищут.

— Ого! Вы, должно быть, изрядно поскандалили?

— Вовсе нет! Просто я кое-что продал, деньги зарыл под деревом, а с собой взял только эту кредитку в тысячу монет. Посмотрю, не подвернется ли в Париже что-нибудь подходящее.

— Может быть, мне удастся отыскать для вас лавку, — сказал хозяин, думая про себя: «Молодчик чересчур общителен, а его история мало правдоподобна».

— Ну и прекрасно! А пока отведите мне комнату, я устал и хочу отдохнуть. Вот деньги за полмесяца.

И он протянул ассигнацию.

— У меня нет сдачи, — сказал хозяин. — И ста франков не наберется.

— Ничего, дайте сколько можете. Остальное за вами.

— Вы очень сговорчивы, — заметил хозяин с хитрой улыбкой, намекая новому постояльцу, что тот целиком в его руках. — Что же вам нужно сейчас?

— Хороший обед, бутылку вина, графинчик водки.

— А еще?

— Подержанный костюм, простой, опрятный, какой носят рабочие. Видите ли, если я не сниму эту блузу, всякий увидит, что я — крестьянин, которого можно ощипать как цыпленка.

— Это верно. Обед вам сейчас принесут, а все остальное — через несколько часов. Ведь вы никуда не выйдете?

— Нет, — ответил новый постоялец, чуть побледнев.

Комнаты в гостинице были под стать всему поселку: перегородки — из кое-как сколоченных досок, потолок — из нескольких листов толя. Незнакомец присел на табуретку в ожидании обеда и облокотился на хромоногий стол, составляющий вместе с убогой кроватью всю обстановку отведенной ему каморки.

Съев рагу не то из кошки, не то из крысы, не то из кролика, осушив бутылку вина и полграфинчика водки, постоялец выразил желание отдохнуть. Оставшись один, он снял сюртук, надетый под длинной блузой, и принялся совсем как вдова Марсель (хоть он и не был знаком с нею) резать его на куски. Затем он завязал лоскутья в носовой платок и, встав на стол, засунул узел в промежуток между кровлей и потолочной балкой (как мы уже сказали, дом был построен так примитивно, что годился в жилище любому дикарю). Спрятать сюртук в этот незатейливый тайник было все же лучше, чем носить его: ведь он упоминался во всех газетах как примета Бродара, убийцы с улицы Дез-Орм, бывшего коммунара.

Когда хозяин, известный в поселке под именем Черного Лиса (совсем как у индейцев), принес Лезорну платье, тот лежал в кровати, под одеялом, и никто не мог бы сказать, что он носил другую одежду, кроме синей блузы. Панталоны у него были черные — цвет мало заметный; они не значились в описании примет, и бандит не торопился с ними расставаться.

После ухода Черного Лиса раздался какой-то шум. Лезорн поднял голову. Оказалось, что узел выпал из щели наружу. Обеспокоенный, он выглянул в слуховое оконце и увидел дворик, окруженный хибарками чуть повыше человеческого роста. Во дворе в компании собаки, кошки, уток, кур и свиней играли ребятишки.

Узел шлепнулся в лужу и развязался. Свиньи обнюхали его, утки вырывали лоскутки друг у друга, а более крупные обрезки достались детям, которые не без споров поделили свои трофеи.

В зависимости от обстоятельств пропажа узла могла либо погубить Лезорна, либо спасти его. Скорее всего — спасти: вряд ли здесь можно было ждать обыска. Через час или два от разрезанного сюртука, наверное, уже не останется и следа.

Босая девчонка лет десяти обвязала себе икры, на манер подвязок, двумя полосками материи. Если бы Лезорн мог ее задушить, девочка не прожила бы и секунды. Белокурая, худенькая, она походила на бабочку. Что было источником жизненных сил этого хрупкого создания? Скудная пища или же просто стремление к росту, свойственное молодым побегам-дичкам?

Нацепив самодельные подвязки, девочка подняла голову и заметила Лезорна в слуховом окошке.

— Спасибо, сударь! — прошептала она. Дети, приплясывавшие вокруг нее, с любопытством посмотрели наверх.

Быть может, девчонка произнесла ему смертный приговор? Бандит отошел от окна, присел и стал слушать ребячью болтовню.

— Я хочу есть! — пожаловался какой-то малыш.

— Погоди-ка, Пьер! — ответила девочка, поблагодарившая Лезорна. — Кажется, дома кое-что осталось.

— Мы хотим есть! — повторяли ребята.

Девочка принесла корзину с объедками, подобранными на улице — хлебными корками, капустными листьями, картофельными очистками. Дети из хибарок тоже высыпали на двор. Воцарилось молчание: девочка занялась дележкой. Те, кому достались очистки или кочерыжки, резали их на куски, словно приготовляли салат; они не обедали, а играли в обед. Собака, утки, свиньи — все подошли получить свою долю, причем оказались куда привередливее детей. Скоро корзинка опустела; в ней осталось лишь недоеденное пирожное.

— Это для Эдит, — сказала белокурая девочка, — ведь она больна!

Малыши выразили недовольство таким решением.

— Когда вы заболеете, то в свой черед получите пирожные… Если они у нас будут, — добавила девочка.

Несмотря на нереальность обещания, оно возымело действие: ребята замолчали, как бы предвкушая минуту, когда лакомство захрустит на их острых зубках.

— Пирожные будут вкусные, правда, Элиза?

— Конечно! — воскликнула та и побежала к больной подружке, но через несколько минут вернулась.

— Эдит не хочет есть, — промолвила она грустно. — Давайте разделим пирожное.

Дети сгрудились в кучу; личики их оживились.

— Ладно, это пирожное мы съедим, а когда найдем другое, отдадим его Эдит, ладно? — предложил худенький малыш с большой кудрявой головой.

— Да, да! — согласились остальные.

Каждый получил по кусочку, кроме Элизы, обделившей себя.

— Если бы нам позволили бегать по улицам, — сказал один мальчик, — мы могли бы найти много вкусных вещей.

— Да, — ответила Элиза, — но есть гадкие люди, они забирают одиноких ребят и сажают в кутузку.

— Враки! — не поверил один.

— Нет, правда! — настаивала девочка. — Таких детей называют маленькими бродягами.

— И нас бы забрали тоже?

— Нет, — сказал мальчуган постарше, — если дети могут указать свой адрес, их отводят домой, хоть бы они и бродили одни.

— Как бы не так! — возразил другой. — Мы ходим в таких лохмотьях, что нам не поверят, если мы и скажем свой адрес.

— Но ведь мы живем в этих домах.

— Они за дома не считаются. Говорят, будто пока на них закрывают глаза, но скоро снесут весь квартал.

— Ведь мы же взаправду дети. Отчего же с нами обращаются хуже, чем с собачонками?

Во двор вошла красноносая старуха тряпичница.

— Эй, детвора! — позвала она. — Вот для вас кое-что!

Пока она доставала из корзины большой кулек с объедками, дети столпились вокруг нее.

— Спасибо! Спасибо! — защебетали они.

Почему эти малыши были так вежливы, так хорошо относились друг к другу? Благодаря полному равенству, царившему среди них. Ни зависть, ни гордость, ни жажда господства не портили их сердца.

Вечером в жалкие лачуги возвращались отцы или матери; те, кому удавалось что-нибудь раздобыть, делились с теми, кто ничего не принес. Мать маленькой Эдит радовалась: доктор попечительства о бедных обещал прийти на другой день; он даст ее дочке лекарство.