Выпив, Санблер разнежился; ему приятно было вспоминать былое. Тряпичники возвращались из последнего обхода, освещая дорогу фонариками. Обмани-Глаз дремал у печки, вытянув ноги. Санблер продолжал бессвязно рассказывать, целиком погрузившись в прошлое:

— Одному старичку взбрело в голову выучить меня игре на скрипке. С тех пор я с ним не расставался, полюбил его, как животные любят тех, кто их кормит. Он и впрямь кормил меня… музыкой. Но вот он умер, ему было уже за восемьдесят. Я к этому времени успел подрасти, мне шел двенадцатый год. Он оставил мне скрипку. «Кто же будет теперь учить мальчика музыке?» — сокрушалась моя мать. Я уже мог бы играть сам, настолько я владел инструментом, но один весельчак предложил ей: «Я сделаю из него великого музыканта!» Бедная, как она его благодарила!

Мой новый учитель был до крайности безобразен: лысый, безбровый, беззубый, рябой… Я боялся его. Ну, и уроки же он мне давал, нечего сказать. Он любил мальчиков… любил на свой лад. Это он виноват в том, что я стал уродом. Моя мать умерла с горя…

Обмани-Глаз вдруг захохотал.

— Что это ты вздумал исповедаться, любезный. Не на скрипке ли старика ты играешь у своего друга графа де Мериа?

Санблер помрачнел.

— Эту скрипку я сжег в тот вечер, когда был с Лезорном в каменоломне…

— Кто же укокошил старика: ты или он?

— Он. Его повадку узнать нетрудно: череп раскололся как орешек.

— А ты что делал?

— Сопровождал Лезорна на всякий случай, но моя помощь не понадобилась: старик упал замертво. Потом мы вдвоем забрали его вещи.

— Тогда я второй раз имел дело с Лезорном, — заметил Обмани-Глаз. — Сначала я снабдил его товарами для торговли вразнос, меня звали в те дни Нижелем, у меня была лавка на улице Монмартр, в доме номер сто восемьдесят два. Товары были случайные (он подчеркнул это слово), разного происхождения. Лезорн сохранил мою расписку, выданную на имя Матье Массиса — тогда он носил это имя. Ее-то и нашли в набалдашнике.

— Знаю, знаю, старина. Я сразу догадался. Но неприятности грозят только ему. Мое дело — сторона.

Затем бандит заговорил о другом. Охватившее его мимолетное волнение уже прошло.

— Между прочим, знаешь, мне пришла в голову фантазия втюриться.

— Кто же эта счастливица? — Обмани-Глаз сделал ударение на последнем слове.

— Красотка, которая сейчас меня не выносит, но когда увидит, что у меня денег куры не клюют, — полюбит, как пить дать!

Разговор больше не клеился. Сначала ликер настроил Санблера на чувствительный лад; теперь же его клонило ко сну, как и старьевщика. Оба они — один, ставший из жертвы палачом, другой — хищничавший с самого детства, — задремали. Но были ли эти люди виновны в том, что сделались такими? Нет! Птиц ловят с помощью веток, намазанных клеем, — они же увязли в липких приманках, расставленных нынешним общественным строем. Далеко не у всех хватает силы устоять перед его развращающим влиянием и сохранить честность…

Клара, немного отправившаяся от пережитых потрясений, сидела со своими юными друзьями в катакомбах, за могильной плитой, служившей им столом.

На глиняных черепках перед ними лежала изжаренная на угольях рыба; они запивали ее чистой ключевой водой из чашек, сохранившихся еще от римлян.

Общество не смогло испортить ни этих сирот, ибо изгнало их из своей среды, ни этой девушки, ибо не успело искалечить ее доброе сердце и ясный ум. Ни развращающая щедрость, ни зверская жестокость общества не коснулись обитателей этого подземелья; поэтому дарования всеми покинутых подростков могли свободно расцвести.

Старший, Филипп, был настоящим поэтом, потомком бардов[25]. Часто с его уст срывались неведомо как родившиеся строфы, подчиненные странному ритму. Он декламировал их под аккомпанемент ветра или монотонного шума волн, как это делали поэты в те времена, когда искусство только что родилось или, наоборот, достигало апогея. Глаза юноши в такие минуты то ярко горели, то наполнялись слезами.

У второго, Андре, были задатки художника… Но какой прок в этих богатых дарах природы? Ведь тех, кто ими наделен, ожидала жалкая жизнь…

Оба малыша учились всему понемногу, между играми. Они тоже могли бы сделаться выдающимися людьми. Но разве у бедняков есть возможность для этого? Попробовали бы эти молодые бродяги посещать бесплатную школу! Полиция мигом нашла бы для них помещение… только не для занятий.

Клара обдумывала со старшими братьями, как ей вернуться к дяде и в то же время не попасть в лапы врагов. Она не могла больше оставлять старика в неведении; к тому же ей казалось преступным медлить с освобождением девочек, к которым (она в этом не сомневалась) ее дядя сразу поспешит на помощь.

Предстояло идти пешком, ибо ни у Клары, ни у ее друзей не было денег. Чтобы ее не узнали, девушка решила переодеться в платье Марты. Филипп по доброте своей вызвался сопровождать Клару. Он снял со стены старую мандолину и сказал:

— Вы, конечно, умеете петь, а я играю. Мы дойдем до Дубового дола под видом бродячих музыкантов.

— Как мой дядя обрадуется! — воскликнула Клара. — Как он будет благодарен вам за мое спасение!

— Ваш дядя, милая моя барышня (Филипп обращался с Кларой все почтительнее, а та проникалась все большим доверием к нему), — ваш дядя в лучшем случае выгонит меня, и хорошо еще, если не прикажет арестовать.

— Но тогда, может быть, мне следует обратиться в суд? — заметила Клара, колеблясь.

— Вы найдете там чиновников, а не правосудие! — с горечью ответил юный бродяга.

— Что же мне делать?

— У вас такие могущественные недруги, что самое разумное в вашем положении бежать за границу и там предать гласности эту историю. О ней напишут в газетах, о ней заговорят. По-моему, так будет лучше.

— Нет, — возразила Клара, — я должна сначала предупредить дядю. Я доверяю ему.

Она переменила тему: ей было тяжело говорить об этом.

Филипп рассказал, что хотел привести в их пещеру беспризорного малыша, плакавшего в одиночестве у общей могилы на Монпарнасском кладбище. Но блюстители порядка определили его — ведь сила на их стороне! — и увели ребенка. А жаль! Этот мальчишка всех забавлял бы: он был такой милый, черноглазый, кудрявый… Но ничего не поделаешь: сила — на стороне закона… Полицейские отправили бедняжку в убежище для сирот. А он, Филипп, воспитал бы его, сделал бы человеком…

Вновь зашла речь о предстоящем путешествии. Париж решено было обойти стороной, чтобы по возможности избежать опасность. Малыши утверждали, будто двое так же заметны, как пятеро, и требовали, чтобы их тоже взяли; но это было бы, конечно, неразумно. Наметили план: выйти из катакомб через каменоломню в Кламарском лесу и оттуда отправиться в Мелен, где у сирот была тетка, почти такая же бедная, как они. Она даст им адрес других родственников в Труа, а те придумают, к кому направить их дальше, не вызывая подозрений.

Нетерпеливая Клара настояла на том, чтобы двинуться в путь той же ночью.

Вечером Филипп нежно расцеловал братишек и, подозвав Андре, сказал ему тоном, каким отец говорит со взрослым сыном:

— Ты остаешься за старшего. Рассчитываю на тебя, как на самого себя.

— Будь спокоен! — ответил Андре, не тратя лишних слов. Братья обнялись.

Клара с такой болью в сердце простилась с подростками, словно была их родной сестрой. Всецело полагаясь на Филиппа, она последовала за ним в подземный коридор.

Ход был местами очень узок; стены его кое-где обрушились, так что приходилось ползти. Потом они вышли в просторное подземелье. Филипп освещал путь фонарем, иначе они бы заблудились. Он отыскивал дорогу по сделанным им ранее отметкам. Этот юноша вел себя как взрослый человек.

В одном месте они увидели три скелета; на них еще уцелели остатки одежды. По-видимому, здесь погибли исследователи подземелий и проводник. На двух были богатые наряды; сырость пощадила широкие отвороты затканных золотом кафтанов, какие носили щеголи перед революцией 1789 года. Такой костюм был на Людовике XVI, когда он вернулся с островов. Проводника, одетого в грубую шерстяную блузу, смерть застигла, судя по его позе, в то время, когда он разыскивал оброненный им погасший фонарь. Сколько дней он его искал? Фонарь лежал в трех шагах, а выход был еще ближе…