— Грозит опасность, — сказала она. — Поймите, что с минуты на минуту сюда нагрянут: Огюсту нельзя оставаться здесь. Не знаете ли вы такого места, где он мог бы провести несколько дней?

— А наша мастерская?

— Тогда нужно переодеть Огюста, чтобы его вид не вызывал подозрений.

— Что ж, у нас есть разные костюмы для натурщиков: например, жандармский мундир…

— Это не годится, к тому же он слишком молод.

— Ах, — сказал Мозамбик, — если б его быть черный — его спастись.

— Идея! — воскликнул Лаперсон. — Выкрасим его и превратим в негра!

Все рассеялись, кроме Жеана.

— Вам это кажется забавным, — сказал он, — а между тем это легче всего сделать. Несколько дней ему нельзя и думать о бегстве; потом я переправлю его через бельгийскую границу с документами Лаперсона.

Тетушка Грегуар недаром удивлялась: как могли спасители Огюста проявить такое безрассудство и привести его именно туда, где его стали бы разыскивать прежде всего? Справедливость ее опасений подтвердилась очень скоро: на лестнице послышались тяжелые шаги.

— Вот и они, — сказал Огюст.

— Слушай, — воскликнул Трусбан, — ты проворен, как белка: эта комната под самой крышей; вылезай в окно и попытайся пробраться в какую-нибудь мансарду: быть может, там не откажутся тебя приютить.

— Как! — возмутился юноша. — Подвергать вас опасности вместо себя?

— Нас не обвиняют в убийстве Руссерана, — возразила старуха.

Огюст уступил уговорам. С ловкостью кошки он выпрыгнул из окна на крышу. Случай ему благоприятствовал: толпа, столь жадная до всевозможных зрелищ, еще не собралась, так как не знала об обыске, и никто не обратил внимания на юношу, который не торопясь оглядывал крышу, как будто хотел выяснить, не нуждается ли она в починке. Вид у него был такой спокойный, что один буржуа, проходя мимо со своим сынком, заметил, указывая на Огюста:

— У всякого, Порфир, свой удел; изменять его не следует. Вон тот человек рожден быть кровельщиком.

Ребенок перестал ковырять в носу.

— А я кем рожден быть, папенька?

— Представителем правящих классов, — ответил буржуа, бросив восхищенный взор на свое чадо.

Огюст искал укромное местечко, откуда мог бы, улучив удобный момент, незаметно спуститься в одну из мансард, где ему, может быть, позволят спрятаться, а может быть — и нет. Тетушка Грегуар захлопнула окно.

— Откройте! — послышался голос из-за двери.

— Кто там?

— Откройте, говорят вам!

— Что это за невежи? — спросил Жеан. — Мы не откроем.

— Не откроете? Это мы еще посмотрим!

В дверь стали ломиться. Художники придвинули к ней стол и кровать, благодаря чему дверь держалась на петлях еще с четверть часа. Это позволило Огюсту выиграть время. Наконец импровизированная баррикада рухнула. Показалось пять или шесть непривлекательных физиономий.

Жеан, спокойно прислонясь к стене, начал делать зарисовки в своем альбоме. Тетушка Грегуар, Клара и двое остальных молча ждали, прижавшись друг к другу.

— Какая наглость! — сказал один из полицейских, видимо старший по чину.

Старушка подозвала собаку, готовую броситься на вошедших. Улегшись у ног хозяйки, Тото оскалил зубы.

— Где Огюст Бродар? — спросил старший.

— В тюрьме Мазас, как вам должно быть известно.

— Врешь, тетка! Ты его где-то спрятала.

— Что ж, ищите!

Тут они заметили Трусбана, который заканчивал довольно удачные наброски с натуры.

— Отодвиньтесь чуточку, вы, самый толстый! — попросил художник, — не заслоняйте мне остальных!

— Черт вас дери! Уж не воображаете ли вы, что мы вам позируем? — сказал тот, направившись к художнику с намерением отобрать альбом. Но Жеан, насмешливо глядя на него, спрятал альбом в карман.

— Нет, это из рук вон! Где Огюст Бродар?

- Но, сударь, — ответил Лаперсон, — вам это лучше знать: ведь это вы его арестовывали!

Двое полицейских стали по обе стороны двери, с револьверами наготове, остальные рылись в сундуке, распарывали матрацы.

— Ваша думать, его залезть в матрац? — осведомился негр.

— Молчать, черномазый! — грубо одернул его полицейский, только что обнаруживший в сундуке волосы, которые обе женщины сортировали для парикмахерских. — Вот чьи-то останки! — воскликнул он и тщательно завернул волосы.

Художники расхохотались.

— Глупец! — сказала тетушка Грегуар.

— Вы ругаете представителей власти?

— А вы издеваетесь над здравым смыслом! — возразила выведенная из терпения старушка.

— Мы даром теряем время, — сказал старший, распахнув окно и выглянув на крышу. Ничего не увидев, он собрался было отойти, как вдруг заметил на подоконнике след от башмака.

— Вот его следы! Скорее за ним!

Двое полицейских выскочили на крышу, всю ее обшарили и отправились с обыском по мансардам: Огюст, очевидно, был где-то там.

Они не знали, что этот дом не примыкал вплотную к соседнему: между стенами оставался небольшой промежуток. Наверху, возле дымовых труб, с каждой стороны было по карнизу, шириной в ладонь. Полицейским и в голову не пришло, что человек, даже самый ловкий, может спрятаться там, поставив ноги на противоположные карнизы и повиснув над бездной на высоте шестого этажа. Но именно туда и забрался Огюст.

В Лондоне, этом огромном, холодном и пасмурном городе, знаменитом своими туманами, полным-полно бедняков. Они пьянствуют по той простой причине, что спиртное здесь дешевле еды. Кое-где торговки, переворачивая огромными вилками куски несвежего мяса, жарят его на сале, отдающем рыбьим жиром; неприятный запах разносится далеко по улице. Но и эта вонючая пища достается лишь избранным; остальным хватает денег лишь на то, чтобы выпить у трактирной стойки кружку скверного пойла; опьяняя, оно усыпляет голод.

Женщины с грудными детьми на руках (двое или трое постарше цепляются за подол юбки) сидят на тротуарах, в то время как их мужья дерутся или глазеют на драку.

Толпа все растет. Если вы — на Дрюри-лэйн, то у вас, вероятно, стащат кошелек; если на Риджент-стрит, то, заметив, что вы — иностранец, к вам вероятно, обратится женщина с впалыми щеками и лихорадочно блестящими глазами:

— Я из Франции… Меня увез один мужчина; мы поженились, но наш брак признали недействительным. Он вернулся назад, обзавелся семьей, а я, как видите, осталась здесь…

Тут и совсем молодые девушки, на лицах которых уже лежит печать невзгод, худые, бледные, с угасшим взором. Им хочется одного: утолить голод; все остальное им безразлично.

Между восточным и западным Лондоном виднеется какое-то подобие леса, оголенного, как зимой. Это мачты кораблей, стоящих на Темзе. Между ними, шумно пыхтя, снуют паровые буксиры.

Пусть читатель вообразит себе ночной Лондон: роскошные дворцы и тут же — переулки, кишащие нищим людом; глубокую, широкую и черную Темзу; плохо освещенные рабочие кварталы, унылые улицы, вереницы оборванцев, возвращающихся на ночь в работные дома, словно пчелы — в ульи…

Разница между этими заведениями и парижскими ночлежками заключается в том, что за предоставленный кров здесь надо выполнять какую-нибудь работу. Кров этот трудно назвать гостеприимным: ведь большинство бедняков пользуется им лишь потому, что их принуждает к этому полиция. Хлеб общественной благотворительности горек повсюду….

Кроме сотен несчастных, постоянно живущих в работных домах, там ежедневно находит себе ночлег несколько сот пришлых. Помещения, предназначенные для простонародья, обычно похожи либо на мертвецкие (таковы тюремные камеры и спальни работных домов), либо на загоны для скота, с той лишь разницей, что для скаковых лошадей соломы не жалеют…

Путник, постучавшийся поздно вечером в дверь Сент-Панкрасского работного дома, был, видимо, очень утомлен. Он не говорил по-английски, но, догадавшись, что служащий спрашивает его имя, фамилию и профессию, ответил:

— Керван Дарек, француз.

Не зная, как по-английски «крестьянин», он жестами показал, будто вскапывает землю.