— Сколько звеньевых взялись выращивать высокий урожай на больших площадях?

Новопашнн назвал цифру, и Груня удивилась: ой, сколько!

— Как растет пшеница на испытательном участке в колхозе «Рассвет»?

— Звеньевая у нас в студии, она сможет сама рассказать.

— Пригласите ее.

Новопашин махнул Груне рукой, и она, вся вспыхнув, начала торопливо пробираться к столику, с грохотом свалила по пути стул, кому-то наступила на ногу и, когда, красная и потерянная, встала перед микрофоном, еле перевела дыхание: ей казалось, что все спуталось в голове и она ничего не сможет рассказать: «Опозорюсь на весь край!»

— Здравствуйте, товарищ Васильцова! — услышала она мягкий, знакомый голос секретаря крайкома. — Ну, как ваша пшеница?

— Хлеб такой, что душа радуется! — сказала Груня и снова замерла, оглянулась, как за помощью, и увидела Краснопёрова.

Он стоял шагах в пяти от нее с напряженным, застывшим лицом, на глыбистом лбу его сверкал пот. Пойман ее взгляд, он широко улыбнулся и закивал ей: не робей, мол, давай дальше!

— Как готовитесь к страде?

— Наше правление решило проводить уборку хлеба раздельно, — сказала Груня и вдруг почувствовала себя уверенной и успокоилась: зачем волноваться, когда за ее спиной стояли большие дела и хорошие люди? — Мы заранее расставили силы так, чтобы каждое звено во время уборки работало на своем участке. Выделили людей от всех звеньев, они будут обслуживать комбайн и следить за качеством уборки. Звеньевой сам примет зерно со своего участка и по акту сдаст кладовщику. Не оставим в поле ни одного колоска, товарищ секретарь! Если комбайн не будет поспевать, вручную выкосим.

— Значит, все наготове? Ну, а как люди?

— Да хоть завтра выйдем, лишь бы хлеб поскорее поспевал!

— Много у вас в колхозе Героев будет?

— А у нас кого ни возьми, все герои! От всего сердца работают. Мы свое слово, товарищ секретарь, сдержим. За нас не беспокойтесь!

— Молодцы! Спасибо!

— И вам также!

В студии засмеялись.

— А мне-то за что? — Чувствовалось, что секретарь крайкома улыбается.

— А как же! — горячо ответила Груня. — Мы ведь все вместе за одно боремся!

…Через час радиоперекличка кончилась, и Груня с Краснопёровым выехали из района.

Над горами проступал блеклый рассвет, но когда бричка нырнула в бор и застучала по частым корневищам дороги, снова стало темно. Остро поблескивали над коридором сосен близкие звезды. Пахло хвоей и мшистой сыростью.

Тускло тлеющая цигарка изредка освещала задумчивое, с насупленными бровями лицо Краснопё-ова.

— О чем вы, Кузьма Данилыч? — тихо спросила Груня.

— О тебе думаю, — неожиданно сказал Краснопёров, а в голосе его Груня не уловила привычной, насмешливой грубоватости.

— Чего ж обо мне думать? — удивленно спросила она. — Без меня вам забот мало, что ли, или моей работой недовольны?

— Экая ты! Не о том я. — Он медленно выпустил из ноздрей дым и заговорил с какой-то необъяснимой грустью: — Чудной вы народ, молодежь… Вот знаю я тебя уже несколько лет, а ты для меня все равно всегда новый человек. Долго я гадал, отчего так получается. Может, характер у тебя такой строптивый, не знаешь, какой ты номер еще выкинешь, а сегодня вот, на перекличке, будто открылось мне что-то, и я понял тебя.

Признание человека, который всегда откосился к ней с настороженностью и даже некоторой отчужденностью и холодком, так ошеломило Груню, что она слушала его, почти не дыша.

— У тебя есть светлая цель, я ты всеми силами пробиваешься к ней, — с раздумчивой мягкостью продолжал Краснопёров. — А когда борешься за что-нибудь — всегда крепнешь, растешь… И не успеют люди к одному привыкнуть, ты уже дальше пошла. Я ведь тогда, на правлении, когда ты против мужа выступала, по совести сказать, думал, что это ты для гонору так поступила. А теперь вижу, такая уж у тебя линия, и сбиваться тебе с ней совесть не позволяет… Правильно говорю?

— Я не знаю, Кузьма Данилыч, есть ли у меня какая-то особая линия! — запальчиво проговорила Груня, — Мне только не по душе на одном месте топтаться. И хочется, главное, чтоб народ кругом хорошо жил. И ради этого мне ничего не жалко!.. Груня была полна сейчас благодарности за его сердечную открытость и чувствовала, что после сегодняшнего вечера она уже будет по-другому относиться к председателю.

— Ну, как вы теперь с ним? В мире живете?

Груня не сразу сообразила, о ком спрашивает Краснопёров, и, поняв, покраснела. Словно одна она была виновата в том, что они с Родионом жили в такой неопределенности; и не врозь и не вместе.

— Васильцов, наверно, на весь колхоз обиду затаил?

— С чего это? — сказала Груня. — Он, по-моему, колхозу спасибо говорит, а не обиду копит. Кто ж ему помог снова за стоящее дело взяться, как не колхоз. А он в подвесную дорогу всю душу вкладывает. Мы даже видимся редко, до того он в новую работу влюбился!..

Она поймала себя на той, что оправдывает и выгораживает Родиона перед Краснопёровым, снова покраснела — неудержимо, до жаркого накала на скулах — и замолчала. Краснопёров, почувствовав, что коснулся самого больного, тоже ни о чем больше не спрашивал.

Густую мглу бора забелила капля рассвета, другая, третья, и небо вдруг точно раздвинулось. Сквозь сумеречные просветы меж сосен открылась лежащая за дремным распадком степь. Там, в низине, клубился туман.

Не доезжая до деревни, Груня слезла, распрощалась с председателем и свернула к реке.

В небо просачивалась нежная розовость восхода, но горы еще не выпускали солнца, словно держали взаперти.

Азартно высвистывали в кустах птицы, ласково курлыкала среди камней вода. Перейдя вброд через реку, Груня пересекла пламенеющую на восходе березовую рощицу и очутилась в поле. У опушки тихо катила гребешки волн в бескрайную даль пшеница.

Груня шла узкой межой, по колено в ромашках, окуная босые ноги в росистый холодок. Не доходя до полевой стежки, она инстинктивно обернулась и увидела чуть покачивающегося над хлебами верхового. Узнав во всаднике Родиона, ока в первое мгновение хотела спрягаться в пшенице, но потом устилала себя в малодушии. Ровным, неторопливым шагом она пошла наперерез Родиону. Сердце забилось в радостной настороженности. Родион заметил Груню, заулыбался и еще издали крикнул:

— Доброе утро, Грунюшка!

Он натянул поводья и зажмурился: горы, наконец, выпустили солнце, и оно вспорхнуло, золотоперое, большое, над тяжелой темно-зеленой зыбью тайги. Степь будто задышала, зашевелилась, подняли галдеж птицы, зачеканили на солнечных наковальнях кузнечики, ясная открывалась глазам даль.

Родион спешился и, ведя коня в поводу, зашагал рядом. Он держал себя так, словно между ними не было никакой размолвки и они каждое утро встречались здесь, на полевой стежке.

— Ты откуда в такую рань?

— Из района, — начала Груня и, бездумно сорвав ромашку, стала ощипывать белые лепестки и рассказывать все, что было на перекличке.

Родион смотрел на нее с ревнивой подозрительностью. Каждый раз, когда Груня уезжала в район, он начинал волноваться, и хотя она не подавала даже повода к ревности, он не находил себе места. В районе она могла встречаться с Ракитиным, говорить с ним — и кто закажет сердцу? Он готов был всегда ехать следом за ней, но, боясь обидеть Груню слежкой, не решался. Он понимал, что не вправе насиловать ее волю, знал, что человека нельзя удержать около себя своими успехами. То, что он пережинал сейчас, не походило и ничем не напоминало чувство ревности, сжигавшее его в юности черной завистью. Нет, теперь это скорее было желание помериться силами с соперником, стать вровень с ним, с его знаниями.

— Так и сказала ему: «Вместе за одно боремся»? — улыбаясь, переспросил Родион и отвел со лба непокорные волосы. — Молодец! Какая ты смелая, я и не думал раньше!

Глаза его лучились такой нежностью, что Груня смутилась и опустила голову.

Так он ласкал взглядом ее лицо в то памятное июньское утро в день свадьбы, когда встретил ее с товарищами далеко за селом.