Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Груня смотрела на мужа с удивлением. Она сама еще хорошо не понимала, что ей не понравилось в словах Родиона, но душа ее воспротивилась той скрытой похвальбе и заносчивости, которые прозвучали в его голосе.

Почувствовав ее настороженность, он оторвался от зеркала:

— Ты чего нахмурилась? Не хочешь со мной своей славой делиться?

Если бы это говорил не Родион, а кто-либо другой, она смолчала бы, но сейчас ей стало как-то не по себе.

— Или я не поняла тебя, — сдержанно и тихо проговорила она, — или… Но разве в том счастье, чтобы ради награды жить и работать? Я всю войну ни о какой награде не думала: работала, сил не жалея… И ты ведь там тоже себя не жалел…

— Чудная ты! — Родион рассмеялся. — Ведь нынче, небось, самолюбие у всех заиграет!.. Каждому захочется выделиться и стать у всех на виду! Ты, может, скажешь, что ты и теперь о награде думать не будешь?

— Нет, зачем. — Груня покраснела.

Хотя Родион как будто говорил обо всем правильно, ей все труднее было понять, что же ее раздражало.

— Ведь это так много — получить звание Героя Труда… Да если, к примеру, кто-нибудь из нас получит, то ведь это не только один человек награду получит, а все звено, весь колхоз… Разве бы один он без всех людей сделал что-нибудь? — Она встала я, прижимая руки к груди, опаляемая внутренним жаром, говорила, уже не сдерживая себя: — Это все равно как красное переходящее знамя, что у нас в правлении висит, вот так!..

— Ну-у, нет. — Родион отрицательно покачал головой. — Переходящее знамя сегодня наше, а завтра его у нас отобрали! А здесь уж звездочка всю жизнь будет тебе светить, и никому больше! И никто ее у тебя не отберет!

Груня почему-то не могла поднять на Родиона глаз и просто и ласково, как минуту-две назад, смотреть на его улыбчивое, точно озаренное молниевыми вспышками лицо.

— Отобрать, конечно, не отберут, — тихо возразила она, — но если никудышно работать станешь, никакая награда тебе не поможет, не согреет. — Она встряхнула головой и в упор спокойно и строго взглянула на мужа. — Ну, хорошо, получишь ты, допустим, Героя, а потом что?

— Второго заслужу!

— А потом?

— Ну, а там… — Родион замялся. — Больше и не надо!.. И так тебя везде будут знать… Это такая слава, что любой позавидует!.. А если этого не достичь, тогда зачем все силы в работу ложить, из кожи лезть?..

Груня промолчала. Ей становилось все тяжелее спорить с Родионом. Было что-то неприятное в том, как он говорил, чеканя каждое слово, как расхаживал по горенке, привставая на носки, рывком головы отбрасывая со лба густой чуб. Ноздри его от возбуждения расширялись, на скулах горели красные пятна румянца.

Груня прошла к окну. Месяц скрылся за облако, в палисаде было темно. Береза стояла на пронизывающем, весеннем ветру и, не стихая, скрипела, словно тихо постанывала.

— Что ж ты молчишь? — в голосе Родиона Груня уловила скрытое беспокойство.

Она медленно повернулась, оперлась руками о подоконник, задумчиво поглядела на мужа и неожиданно тихо спросила:

— Ты мне вот что скажи: ты там тоже ради только своей славы воевал?

Родион густо покраснел, на виске его взбухла сиреневая веточка жилки.

— С войной эту награду не надо сравнивать. Мы там Родину защищали…

— Ну, так вот, — она облегченно вздохнула — То же самое и на работе… Когда что-нибудь большое делаешь, то не о себе одной думаешь. — Она вдруг почувствовала, что он глух к ее словам, и испугалась того, что бессильна доказать ему свою правоту.

Но Родион, положив ей на плечи руки, уже беззвучно смеялся.

— Грунюшка, милая!.. Ну, чего мы с тобой раскипятились?.. — досадливо заговорил он. — Больше пяти лет не виделись и такой спор развели!.. Не понимаю, чего нам делить с тобой?.. Рябинка ты моя яркая!.. Самая большая для меня награда — это то, что я тебя вижу, что вся наша жизнь с тобой впереди!..

И хотя он снова закружил ее по горенке, Груня не сразу успокоилась.

Но слишком велика жажда радости после стольких лет разлуки, и немного спустя, любовно глядя в серые, полные текучего, томительного зноя глаза Родиона, Груня думала: «Не хватало еще, чтоб мы в первый день разругались!.. Может, он завтра уже будет рассуждать по-другому, мало ли что он тут сегодня наговорил! Когда начнем работать, поймет, что был не прав… Родя, милый, если бы ты знал, как мне хорошо с тобой!..»

Родион щелкнул выключателем, горницу затопила тьма, и сразу запахло сухой мятой, висевшей в пучках на стене.

Груня стала расшнуровывать ботинки, пальцы не слушались ее. Она видела мерцавший в темноте огонек папиросы и все никак не могла одолеть опять связавшую ее робость, почти страх.

— Ну, чего ты?

Груня ощупью пошла к кровати, присела на край и, теребя одеяло, молчала. Родион отыскал в темноте ее руку и потянул к себе.

— Погоди, Родя… Не надо так…

— Дичишься?

— Отвыкла я…

— Неужто за все время ни с кем и не поцеловалась?

Лицо Груни запылало, ей стало трудно дышать. Она встала, и половица скрипнула под ногами.

— Зачем ты так, а? — сдавленным шепотом начала она. — У меня мысли — и то ни о ком, кроме тебя, не было, не то, чтоб… Эх. Родя, Родя!..

— Да я пошутил, — смущенно и торопливо проговорил Родион, — ты все такая же: что ни скажи, все близко к сердцу принимаешь! Ну, не сердись! — Он притянул Груню за плечи, обнял и поцеловал в дрожащие губы. И она, как когда-то в девичестве, после первого поцелуя не выдержала и заплакала.

Он молча и жадно целовал ее соленые от слез щеки, гладил плечи…

Утром Груня тихонько поднялась, оделась и, не замеченная никем, выскользнула за ворота.

На звяк калитки из стайки вышла Маланья с подойником в руках. Кому это так рано понадобилось уходить из дому?

Она поднялась на крылечко, и ей стало как-то не по себе: улицу наискосок переходила невестка. Маланья хотела окликнуть Груню, но не решилась и, прислонясь к косяку, долго следила за маячившим вдали белым пуховым платком.

«Настырная очень! — с неприязнью подумала Маланья. — Наверно, хочет в чем-то по-своему повернуть, а тому тоже упрямства не занимать, батин характер!»

Стлавшийся над подойником пар теплыми струйками подбирался к озябшим рукам.

Когда ока была в девках, все шло не так. А теперь бабы все норовят стать вровень с мужиками. Да разве мужик на второе место согласится? Как бы не так!

В избе, процедив молоко, Маланья поставила самовар и присела на лавку. Все уже было сделано, оставалось ждать, когда все проснутся. Но сегодня что-то не сиделось. И она без надобности переставляла стулья, стирала пыль с зеркала, хотя ничто не мутило родниковой его чистоты.

На глаза попалась гимнастерка Родиона, висевшая на плечиках около шкафа. Желтая металлическая пуговица у кармашка еле держалась на ниточке. «Пришью, пока не потерялась».

Маланья разложила гимнастерку на коленях, стараясь не помять золотисто-оранжевые погоны, и залюбовалась орденами.

Она еще не знала, за что получил их сын, но питала к его наградам какое-то нежное и тихое благоговение, как к чему-то священному. Протерев медали чистой суконной тряпочкой, она принялась за пуговицу.

Она испытывала любовное, ни с чем не сравнимое чувство успокоенности, когда что-нибудь делала для сына: починяла, шила, вязала, и в эти тихие минуты углубленного раздумья, сосредоточенности в себе она всем своим существом ощущала в доме его присутствие и была покойна за сына: он здесь, в горенке, спит, прижимаясь щекой к подушке, ему никуда уже больше не надо ехать.

Долго ли проворным, умелым рукам возиться с одной пуговицей — вколоть несколько раз иголку, перекусить зубами нитку — раз! — и готово, носи на здоровье.

Маланья внимательно осмотрела гимнастерку, нет ли где пустяковой дырочки, не отпоролся ли белый подворотничок. Нет, все было в порядке, гимнастерка была почти совсем новая, без единого пятнышка. Оставалось только застегнуть пришитую пуговицу и повесить на место.

Уколов о что-то острое палеи, Маланья потянула торчащий из кармана белый уголок. Это была фотографическая карточка, отороченная по краям острой, будто костяной, каемкой. «Чья же это такая краля?»

40
{"b":"234299","o":1}