— Пожалуйте к столу, дорогие гости! — Терентий поклонился всем с порога горенки, оглядывая расцвеченные улыбками лица людей. — Не обессудьте: чем богаты, тем и рады!
— Не прибедняйся, Терентий Степанович! — не поднимая головы, сказал Краснопёрое. — Разве не богато живешь?
— Это я к слову! — старик стушевался. — А так, что ж, всякому могу пожелать такой жизни!
Когда все расселись, он поднялся, расправил широкое коромысло плеч, обтянутых черным пиджаком; ненадежно хрупким казался в его темных жилистых руках синий колокольчик рюмки.
Обведя подобревшими глазами гостей, Терентий гулко кашлянул в кулак, провел дрожащей рукой по серебристому ковылю бороды:
— Перво-наперво поздравим молодых и выпьем за то, чтобы жили они счастливо и землю красили!
Гости отозвались дружно, под мелодичный перезвон рюмок:
— И родителей почитали!
— И детей поздоровше рожали!
— Колхозной славы не роняли!
Из переднего угла Груня видела, как поднимались гости, чокались, будто клонились навстречу друг другу два густо заплетенных тына. И вот уже пошел гулять, перепархивая с одного стола на другой, крылатый, захмелевший говорок:
— Не отведаешь горького — не узнаешь сладкого!
— Слаже мужнина хлеба нет!
— Да хлеб-то теперь общий, колхозный! Муж-то тут при чем, сватушка?
— Девка — что тугой кочан капусты! Скрипнет в руках — значит хороша!
— Будет вам, охальники старые! Вот услышит комсомол, он вам мозги вправит!
— Да, кум, сегодня нам комсомол, поди, сверх нормы напиться не даст: у них это не заведено!
— Э-э, да ты, паря, видать, еще до свадьбы, загодя оформился… И сейчас в самом что ни на есть аккурате!
— Пей вино, как суслице, да ума не пропивай!
— Другой не пьет и товару не дает!..
— Вер-р-рна!.. Бригадир, сюда!..
К столу подошел, поскрипывая начищенными сапогами, Силантий Жудов. Дразняще бросались всем в глаза его желтая сатиновая рубаха и темно-рыжий взбитый надо лбом чуб.
Метнув в оба конца стола беглый взгляд. Силантий чуть отодвинул плечом парня и сел между ним и женой. Варвара, хотя была одета нарядно, рядом с ним была почти неприметной. Она сидела молча, ни с кем не разговаривая, легонько пригубляя вино из рюмки, и прикрывала ее ладонью, когда кто-нибудь хотел дополнить ее. Густые, будто наведенные сажей брови женщины вздрагивали, маленькие вишнево-темные губы изредка полураскрывались, словно ее мучила жажда, и тогда казалось, что стоит ей припасть к ковшу с колодезной, студеной водой — и она, не передыхая, выпьет ее до дна.
Силантий потянул за подол рубахи запоздалого гостя — статного, плечистого мужчину с ясным моложавым лицом, тронутым резкими оспинами. Желтоватые беспокойные глаза его высматривали кого-то из гостей.
— Чего ты, Русанов, как курица, приглядываешься, ровно ищешь гнездо, чтобы яичко снести? — кривя красные губы в пьяной ухмылке, спросил Силантий. — Здесь она, куда ей от такого веселья деться!.. Садись, хвати медовухи, смелее будешь!
Жудов наполнил граненый стакан желтым, искрометным напитком, известным на Алтае под скромным названием «сибирского кваска». Прежде чем подать этот «квасок» к столу, его долго, иногда до года, выдерживают, подбавляя все новые и новые порции меда, и доводят брожение до той свирепой силы, которая не дает дубовым бочатам стоять на месте и раскатывает их в темных, прохладных погребках. Достаточно выпить один стакан этого ароматнейшего, медово-кислого налитка, как человек, оставаясь в полной ясности ума, уж не может подняться с лавки.
— Погоди, не накачивай меня, — Матвей Русанов отстранил от себя стакан. — Я и так не из робких, мне градусами подогреваться не надо!
Матвей пробрался поближе к молодоженам и, пожимая им руки, сказал с легким вздохом;
— Мир да любовь!
— Спасибо, — ответила Груня. Ей понравилось задумчивое, с мягкими чертами лицо Русанова, и ей почему-то захотелось сделать этому человеку что-нибудь приятное.
Неторопливо, как бы раздумывая. Русанов выпил рюмку водки и опять оглянулся по сторонам.
— Закусывайте, — сказала Груня, машинально подвигая к нему тарелку с ягодами, и тут же смутилась: — Ой, да что это я! Отведайте вот хвороста, пожалуйста!
— Чудная ты, Грунь! — Родион засмеялся. — После вина предлагаешь человеку ягоды, хворост… Пусть лучше мясного чего возьмет или вот пирога с печенкой, студня, рыбки свежей…
— Не беспокойтесь! Что вы, как за маленьким! — Матвей чувствовал себя неловко от того, что за ним так радушно ухаживают и что остальные гости начинают обращать на него внимание. — Я сам: честное слово, сам. Вот тут сколько солений и варений всяких!
Желтоватые, янтарной ясности глаза его по-прежнему блуждали среди гостей и вдруг, будто коснулась их весенняя оттепель, вспыхнули темным огнем. Груня поняла, кого они искали: поодаль от нее сидела Фрося и поправляла золотистые свои волосы, мягким движением занося полную белую руку и втыкая прозрачные шпильки.
— Любовь — дело наживное… Как это в песне: кто ищет, тот завсегда найдет, — запоздалым эхом на слова Матвея откликнулся Силантий. — А что касается мира, так его давно нету!.. Только нас еще не подожгли…
— Тому, кто нашу кровь прольет, пощады не будет, — раздельно и твердо проговорил Гордей.
— Мне ее, крови-то моей, не жалко, — посмеиваясь и, казалось, совсем не заботясь, слушают его или нет, продолжал Силантий. — Вида ее только я не переношу… Ну, скажи, палец порежу — и голова мутится… Может, это от того, что много ее у меня?
— А ты бы, бригадир, к доктору на поверку сходил, — перебил Матвей. — Может, половина крови у тебя дурной окажется, так ее без жалости выпускать надо…
Смеялись все, и больше других хохотал Силантий, раскачиваясь на скрипучем венском стуле.
Груня посмотрела на Варвару, но та склонила пал чашкой свое лицо, и непонятно было, смеется она или нет.
Бессильным ручейком влилась в смех начатая дребезжащими старушечьими голосами песня:
У окошечка сидела.
Пряла беленький ленок…
В ту сторонушку глядела.
Где мой миленький живет…
Хмельные голоса вплелись в песню, накатил густую басовую волну Терентий:
Не могла дружка дождаться
Ни с которой стороны.
Ни с которыя сторонки,
Ни с работы, ни с гульбы…
За распахнутыми окнами, в саду, где уже густились сумерки, взмыла другая песня:
Ну-ка, солнце, ярче брызни.
Золотыми лучами обжигай!
Старческие голоса окрепли:
Со работы ручки ноют.
Со гульбы ножки болят…
С тревожной поспешностью они как бы строили на пути новой песни запруду, но молодые голоса с беспечной удалью размыли ее непрочный строй, и песня хлестнула в промоины:
Напои нас всех отвагой,
А не в меру горячих успокой!
— Да разве их перешибешь! — Гордей расхохотался, похоже было, что он очень доволен тем, что молодые перепели стариков. — У них глотки луженые! Нам, Терентий Степанович, с ними не тягаться!
— В песнях, может, они и горазды, — сказал Терентий, поводя могучими плечами, — а в работе пока каш голос не последний.
Дрожь аккордов, взятых Григорием Черемисиным на баяне, будто всколыхнула горницу. С грохотом сдвинули столы, кто-то рассыпал от порога дробную чечетку, пол заходил ходуном, в круг, притопывая блестящими полусапожками, влетела Кланя Зимина. Одна рука ее лежала на бедре, в другой голубем порхал батистовый платок, подпрыгивала на ее лбу рыжая челка. Кланя все шибче и шибче носилась по кругу, задорно выкрикивая:
