— Я ведь беспартийный.

Зато коммунисты доверяют тебе.

Абдыразак молчал, опустив голову. Атабаев воспользовался его задумчивостью и быстро спросил:

— Как же назовем женский интернат? Имени Кемине — подойдет?

— Уже есть средняя школа имени Кемине.

— Верно. Как же тогда?

— Если повеселее — имени Молланепеса. Посолиднее — имени Махтумкули.

— Итак, поздравляю директора интерната имени Махтумкули!

— Экой ты! Вьюк хочешь взвалить, еще не посадив верблюда!

— Был бы инер, а вьюк на земле не останется.

Абдыразак прищурился, покачал головой.

— Весь вечер говоришь о женщинах, а сам живешь один. Только старуха скучает на кухне. Непонятно.

Атабаев вдруг сделался мрачен, точно туча.

— Знаешь, как русские говорят: одна голова не бедна, а коли бедна, так одна…

А утром в Совнаркоме его сердитый голос слышался даже в коридоре. Не поздоровилось на этот раз наркому просвещения.

— Бяшим Перенглиев? Салам! Почему не сообщите об открытии женского интерната? Нет помещения? Я не наёмный раб, чтобы работать за вас! Если все буду делать, умрете от скуки! Приказываю в течение трех дней открыть интернат! Затянете — не ждите добра! Понятно?.. — и трубка полетела на рычаг, чуть не расколовшись надвое.

В комнату заглянул секретарь, Атабаев раздраженно отмахнулся от него. Он походил по кабинету, оторвал сухой листок от цветка на окне, потом сел на диван в стороне от письменного стола и вдруг успокоился. Ведь в сущности разбушевался попусту. Как быстро появляются у человека вельможные привычки! Приказ — вынь да положь, чтобы было исполнено в ту же секунду.

Он рассеянно поглядел в окно. Если сидеть в кресле за столом, — города не видно. Видна только церковь Михаила Архистратига. Мгновенный прыжок мысли — и кажется, что эта минута уже была, что она возникла вторично. Вот так же несколько лет назад он смотрел на колокольню из окна облисполкома, и Сары Нурлиев ему сказал: «Должность у тебя большая, вот и поучаешь…

Тогда это прозвучало нелепо, а ведь этот левак-загибщик в чем-то оказался прав, проявил чутье и проницательность. Не то вспоминается. Надо почаще вспоминать Ленина, его статьи о бюрократизме и самому хватать себя за руки, за глотку.

Атабаев снял телефонную трубку.

— 4—22… Перенглиев? Знаешь, Бяшим, кажется, у меня дурной характер. Власть, что ли, меня испортила? Сам не замечаю, как начинаю грубить и командовать. Прости, пожалуйста… — это прозвучало совсем по-детски. Он помолчал и строго добавил. — А с интернатом всё-таки поторапливайся.

Он был весёлым, великодушно отпустил все грехи нерасторопным работникам, даже помахал рукой из машины милиционеру, стоявшему у подъезда Совнаркома, когда приехал из Москвы с нефтяной комиссией академик Губкин, и они без промедления отправились на вокзал.

Наконец-то самый знающий на свете человек глянет на Нефтяную гору и скажет туркменам, богата ли их земля нефтью или её едва хватит на то, чтобы лечить болячки на верблюжьих горбах и заправлять лампы в аулах. Оправдает ли свое старинное название Небит-Даг — гряда плоских холмов, раскинувшаяся в западной пустыне посреди солончаковой равнины, где когда-то бурлил полноводный мутный Узбой, пока не высох и не иссяк до самого дна под знойным солнцем?

Это была личная атабаевская инициатива— пригласить авторитетную комиссию, его личное достижение — приезд самого Ивана Михайловича. И всю дорогу в вагоне Атабаев был оживлен, рассказывал академику, как в дни молодости предприимчивые дельцы нанимали нищих кочевников и они за гроши набирали нефть в бурдюки прямо из трещин на склонах Небит-Дага и потом на верблюдах везли ее в Хиву и Бухару, чтобы выгодно продать на базаре.

— У вас на буровых, говорят, и сейчас трубы таскают верблюды, — заметил Губкин с грустной улыбкой.

Атабаев нахмурился.

— Нефть нам нужна позарез, — сказал он. — Но долота у нес тупые и живем в землянках, далеко нам до бакинской техники… Стоит ли бурить? Может, побережем советскую копеечку?

Видно было, как председателю Совнаркома трудно расставаться с мечтой о нефти, но он умел наступать «на горло собственной песне».

— Без риска ни одно большое дело не делается. Надо рисковать и копеечкой.

— Трудно. Я привык строго считать копейку! — Атабаев повеселел при этих словах. — Меня одна девица, за которой я имел несчастье ухаживать, представила своей мамаше: «Костя — хозяин денег…» А я в ту пору жил в темной лачуге, работал конторщиком в банке и по вечерам изучал теорию бухгалтерского учета… — Он снова нахмурился, — а если вдруг пустой номер? Темно под землей…

По быстрой смене настроений своего собеседника Иван Михайлович вдруг догадался, как взволнован его приездом глава туркменского правительства, и он дружески похлопал по колену:

— Будет в пустыне нефть! Будет! И город будет в пустыне — прекрасный город с бульварами, садами… Много молодежи, прохлада, тень и вода!..

— Велик аллах, — шутливо отозвался Атабаев.

Небит-Даг встретил песчаной бурей. Пока ученые бродили по буровым, Атабаев занялся вопросами быта рабочих— побывал в землянках, проехался в рабочем поезде из Джебела на открытой платформе с солью, а на участке песчаного заноса поработал лопатой, расчищая рельсовый путь.

В щелястой, продутой ветром будке бурового мастера, на кривоногом столе, он набросал карандашом, привязанным на длинной веревке к гвоздю на стене, приказ о материально-бытовом обеспечении бурильщиков.

Вышел на воздух — солончаковая гладь сияла под солнцем. Только слегка курились грядки перенесенного бурей песка.

Губкин догнал его на дальнем бархане.

— Вы что-то приуныли, Константин Сергеевич…

— По вашему лицу вижу — добра не будет.

— Константин Сергеевич, всему свое время. Пятнадцать лет назад смешно было бы даже толковать о производительных силах Туркмении…

Атабаев ответил в тон академику:

— Пятнадцать лет назад разве приехал бы из Москвы в пустыню русский ученый по просьбе подпаска аульного стада, неграмотного сына народа, который не значился… даже в собачьем списке?

— Бросьте прибедняться, Константин Сергеевич! По вашей просьбе Академия наук СССР, основанная некогда Петром Первым, намечает специальную сессию, посвященную целиком народному хозяйству Туркмении. Не я один — десятки ученых заняты проблематикой комплексного развития вашей республики.

Атабаев придержал за локоть Губкина, заглянул ему прямо в глаза. Так они с минуту постояли посреди солончаковой равнины в сухом русле древнего Узбоя.

— Иван Михайлович, что запишет комиссия? Будем развивать работы? Или будем… считать копеечку?

Губкин помедлил с ответом.

— Я сейчас напомню вам собственные ваши слова, — сказал он строго. — «Ребенок спешит, но ягоды на тутовнике поспевают в свое время». А надежды терять нельзя. И что бы ни записала комиссия — это еще не окончательное решение. Сами говорите — земля темна…

Они молча двинулись к ближайшей буровой.

Вечером члены комиссии дожидались поезда на станции Джебел, чтобы через Красноводск вернуться в Москву. Было не по пути Атабаеву, но он приказал прицепить свой вагон к хвосту поезда — проводить гостей до порога республики. Это были печальные проводы. Можно ли сомневаться в справедливости решения комиссии? Он и сам бодро поставил свою подпись под заключением, в котором давались рекомендации ввиду трудности бурения и малой геологической изученности района не форсировать впредь разведку недр в Небит-Даге. И все считали, что его радует это заключение. Копеечка будет цела. Ни риска, ни ответственности…

А на самом деле никогда такого не было в жизни Атабаева: за ужином выпил, никого не позвав из гостей к себе в вагон.

— Кайгысыз Сердарович, вы наверно устали? — сказал ему секретарь, когда сели ужинать. — Может быть, для восстановления сил…

— Есть? — коротко спросил Атабаев.

— Есть.

— Тогда неси, — он грустно поглядел на крахмальную скатерть, разгладил ее ладонями. — Как говорится: когда сердит, выпей рюмку, и когда обедаешь — еще рюмку… Так что выпьем. Может, немножко поднимем настроение.