…В дни Осиповского мятежа в Ташкенте стояли сильные морозы, улицы и дворы — в снегах, не таявших и в солнечный полдень. Было тревожно. В воздухе чувствовалось что-то недоброе. С каждым днем Кайгысыз Атабаев все яснее видел, что он не в ту партию попал: левые эсеры митинговали против посылки рабочих отрядов на фронт. В железнодорожных мастерских, — в «Рабочей крепости», — он сам схлестнулся с Толпытиным, когда тот, разорвав на себе косоворотку, кричал истошно: «Куда вы идете! Большевики губят Россию!» Тогда, после этой схватки на глазах у рабочих, многие записались добровольцами в армию, и сейчас, в воинском эшелоне, Атабаев повстречал кое-кого из них.

Хуже, чем было летом в Мерве, стало с продовольствием. Город огромный, отряд конной милиции — всего 126 сто всадников — был уже бессилен против разбоя. Ночью жизнь замирала, и только длинные очереди женщин выстраивались у дверей булочных. Не всем доставалась и «восьмушка». Между тем в продовольственной директории угнездились бывшие торгаши. От мелких сошек в аппарате, казалось бы, ничего не зависит. Но подобно Джепбару-Хоразу они ухитрялись растаскивать скудные запасы муки и мяса. Цены на черном рынке росли, и уже ничего не стоили не только русские «керенки», но и бухарские теньги, персидские краны, афганские рупии.

Когда Атабаева назначили в комиссию для обследования городских складов, он обошел с товарищами весь город, и оказалось, что в голодающем Ташкенте еще есть и продовольствие, и ткани, и бумага, и кожа. Люди издроглись в холодных домах, а вот он саксаул. И не найдешь владельца, кто его тут припрятал.

Утром, покидая свою бесприютную комнату, Атабаев пил воду, чтобы не так чувствовать голодную изжогу. И старушка, провожавшая его на крыльцо, тайком от него совала ему в карман ломтик хлеба, шептала ласково:

— Будь осторожен, как слезинка на веке…

Атабаев Шел по каменной арке старого моста, мимо развалин караван-сарая, мимо холодных запертых бань. Самый воздух города, казалось, был полон тревоги, и в эти морозные дни революционный Ташкент напоминал ему о древних временах кровавых религиозных смут, когда народ впервые обращался в ислам. «Мы победили!» — убеждал себя Атабаев, идя по улицам Ташкента и вспоминая погибшего друга, с которым когда-то в беспечные дни юности ходили, мечтали здесь, а однажды поклялись в верности народу, — как Герцен и Огарев: «Встанут другие, они тысячекратно умножат ряды народной революции. Их будет столько, сколько капель в весеннем дожде…»

В декабре 1918 года Туркестанский ЦИК, преодолев бешеное сопротивление левых эсеров, объявил Ташкент военным лагерем. Уже известна была контрреволюционная офицерская группировка. Английские консулы и атташе устанавливали связи с националистами из партии духовенства и баев «Улемы». Черная смута, почти на глазах у народа плела свою сеть… Следы вели на квартиру адъютанта военного комиссара Осипова. Но еще нельзя было поверить в возможность измены….

В ночь на 19 января Осипов пригласил на совещание в штаб 2-го полка всех коммунистов — членов правительства Туркестанской республики и расстрелял их на месте. Этим вероломством ознаменовалось начало восстания.

А утром большевистская партийная дружина уже вела бой с белогвардейскими мятежниками у Дома Советов. Никто хорошо не знал, что происходит в городе. И трудно было даже понять, по какой улице можно пройти. Но Кайгысыз Атабаев именно в эти грозные дни Ташкентского мятежа понял, по какой улице надо идти, чтобы попасть в партийную дружину.

В эти дни он стал коммунистом.

— «Не грусти… Твоя победа… Не грусти… Твоя победа…» — стучали колеса теплушки.

А вот уже и Мерв! Сколько воспоминаний связано с прошлым годом! Вон вдали виднеются, — видите, товарищи? — низкие крыши кирпичного завода. И там пролилась святая кровь лучших солдат революции. Обнажите головы, друзья, перед памятью Павла Герасимовича Полторацкого.

По этой самой дороге год назад — от станции к станции, останавливаясь в городах, выступая на митингах, выясняя настроение рабочих, пополняясь избранниками местных Советов, — ехала в Асхабад для мирных переговоров с мятежниками Чрезвычайная делегация Туркестанского ЦИКа. И возглавлял ее комиссар труда Туркестанской республики, а прежде типографский наборщик, Полторацкий. В Мерве они задержались на неделю. Был слух, что из Асхабада двинулись белогвардейские отряды. Полторацкий связался по прямому проводу с Ташкентом и, успокоенный сообщением о высланной вооруженной подмоге, лег спать там же, на почте. Это была его последняя ночь.

Кайгысыз Атабаев хорошо помнил эту ночь внезапного нападения на спящий город. После зловещего посещения старшего брата Агаджана он ушел к Абдыразаку и спасся, а Полторацкого захватили на почте, избили, бросили в тюрьму. Зная, что часы его сочтены, стойкий большевик на клочке бумаги написал свое завещание рабочим. Оно широко распространилось после его казни по всему Закаспию. И сейчас, когда из теплушки уже вид-нелся Мерв, Атабаев извлек это письмо Полторацкого из кармана гимнастерки и прочитал молодым бойцам, переводя его с русского на туркменский:

«Товарищи рабочие! Я приговорен военным штабом к расстрелу. Через несколько часов меня не станет. Имея несколько часов в своем распоряжении, я хочу использовать это короткое драгоценное время для того, чтобы сказать Вам, дорогие товарищи, несколько предсмертных слов.

Товарищи рабочие! Погибая от руки белой банды, я верю, что на смену мне придут новые товарищи, более сильные, более крепкие духом, которые станут и будут вести начатое дело борьбы за полное раскрепощение рабочего люда от ига капитала…»

Голос Атабаева, пока он читал завещание коммуниста, относило ветром, но Кайгысыз набирал воздух в грудь, и слова Полторацкого звучали громко и внятно. А мимо бойцов бежали стены кирпичного завода… Вот здесь… Вот здесь это свершилось.

И кто-то из молодых вскинул винтовку и выстрелил в воздух.

«Не грусти… Твоя победа… Не грусти… Твоя победа…»

Бой начался на рассвете.

Глядя в полевой бинокль из наспех отрытого окопчика, мирный туркменский учитель в первый раз увидел поле сражения. Навсегда остались в его памяти разящие подробности этой минуты. По горизонту вдали бежали в клубках разрывов серые башни бронепоезда; кони без всадников скакали, вставали на дыбы и падали в кустах; над желтыми песками, в порослях чалы-четена и борджака рявкали, подняв стволы, дальнобойные орудия; а там, где высился холмик голый, как бритая голова, Кайгысыз увидел вдруг зайца и лису…

Да, заяц и лиса, присев в ужасе друг перед другом, — вдруг побежали рядом, как брат и сестра… Они искали нору, чтобы спастись…

Пыль взметалась над окопами бойцов той роты, где ночевал перед боем Атабаев. Начальник политотдела разрешил ему, как инструктору мусульманского бюро, в бою находиться с молодым аульным пополнением.

Потом солнце поднялось над полем боя… Атабаев бежал в цепи и видел, точно в тумане, одни засолонившиеся от пота спины гимнастерок бегущих рядом с ним и впереди него красноармейцев. Это была минута захлебнувшейся атаки, когда Атабаев шел с винтовкой в руке и что-то кричал по-туркменски, почти что пел боевые кличи. Он видел, что некоторые уже отползают назад, а другие падают, роняя из рук винтовки.

Из-за холма слышались визгливые голоса:

— Руки вверх, большевики!

— Из тысячи твоих жизней — одной не оставлю! Сдавайся!

— Кому дорога жизнь — руки вверх!

— Бросайте оружие!

Сейчас Атабаев лежал, зарыв локти в песок, и посылал пулю за пулей, щелкал затвором, спускал курок, каждый раз, не думая, повторял: «Вот тебе вверх… Вот тебе — ружья!..»

Рядом с ним застонал боец. Его рука, измазанная кровью и песком, скоблила землю. Атабаев знал его — это узбек Каландар из Ташкента.

— Эх, жалко… — кусал губы, плакал узбек.

Атабаев потащил его в лощинку, там к ним подбежали, согнувшись, два санитара. Они перевязывали раненную в плече руку бойца, а Кайгысыз гладил его черное от пыли лицо и возбужденно повторял: