— Есть у меня одна просьба… Ты знаешь, за какую работу мы сейчас взялись в Марыйской области?

— Кто же этого не знает! Одних заставляете плакать, других — смеяться.

— Упрямец! С этим ты родился, с этим и умрешь! Но я хочу тебя спросить: ты ешь хлеб с туркменской земли?

— Я не пользуюсь чужим трудом.

— Не о том речь. Пойми, эта священная земля сегодня нуждается и в тебе. Оправдай хлеб, который ешь!

Больше всего Абдыразак не любил высоких слов. Он насмешливо спросил:

— А если не оправдаю, что со мной сделаешь?

— Не оправдаешь? — Кайгысыз посмотрел грозно. — Не говори тогда, что не слышал. По щеке не поглажу.

Абдыразак улыбнулся.

— А ты слышал про слепого из племени бурказов?

— Это к делу не относится.

— Ошибаешься. Вот послушай меня… Лет сорок назад у бурказов был слепой, которого так и звали «Слепой из бурказов». Был он очень остер на язык, как говорится — ради красного словца не жалел ни матери, ни отца. Тем более не жалел он и хана. Мейли-хан очень на него рассердился, велел позвать к себе…

— Я-то ведь не слепой и не глухой, — раздраженно заметил Атабаев.

— Имей терпение. И вот Мейли-хан спрашивает: «Ты закладываешь за щеку, слепой?» Тот вытащил из кармана тыковку с насом, щелкнул по крышке. «Это, хан-ага, моё самое большое удовольствие». Хан спросил: «Ты и табак куришь, слепой?» Тот с радостью отозвался: «Табачный дым— отдохновение души». Хан еще спросил: «Может, ты и терьяк глотаешь, слепой?» «Не упускаю случая, если удается». «А ты не боишься моего гнева, слепой?» «Я, хан-ага, и бога не боюсь». Хан закричал во гневе: «Плохо я с тобой поступлю, слепой!» «Не может быть!» — удивился слепой. «Берегись! — кричал хан. — Берегись моего гнева!» — Абдыразак тихо засмеялся. — И вот слушай, председатель Совнаркома, что тогда сказал слепой из бурказов: «А ну-ка покажи, какой у тебя гнев? Может, сжалишься над моей нищетой и подаришь халат? Пожалеешь мое одиночество — дашь мне брата? Содрогнешься от моей слепоты и вставишь глаза? Или женишь меня? Разве можешь ты сделать, чтобы мне стало хуже? Так покажи свой гнев, испугай меня!»

Атабаев поднялся из-за стола, положил руку на плечо Абдыразака.

— Разве можно на тебя сердиться, друг дорогой? Ты же беленькая птичка, к которой грязь не пристает!

— Хватит! — Если не будешь меня так приторно обхаживать, не откажусь от твоего дела, коли смогу справиться.

— Я не сомневался. Есть предложение — быть председателем одной сельской комиссии в земельно-водном отделе.

— Именно председателем?

— Только так.

— Если бы ты впряг меня в ишачью арбу, я, наверно, не хуже, а лучше поработал, чем в этом путаном деле.

— Я лучше знаю, кого куда впутывать.

— А если не справлюсь с работой?

— Справишься.

— А если придут на меня жаловаться, как сейчас приходила эта вдова?

— Это мое дело успокаивать тех, кто сюда приходит.

— А в чем будет мое дело?

— Отобрать земли у баев и отдать их беднякам.

Абдыразак вопреки своим привычкам встал с места, начал ходить по комнате.

— Но ведь меня не знают в аулах.

— Не беда. Подожги лес — прославишься. Возьми аул, который знаешь.

— Да я только свой и знаю.

— Прекрасно!

Абдыразак молча постоял у окна, потоптался у холодной железной печки, еще с зимы отдававшей едким запахом масляной краски, потом резко обернулся к Атабаеву.

— Ставлю одно условие: я подготовлю новый земельно-водный раздел в Конгуре по вашим указаниям, но к концу работы вы лично приедете в аул.

— Идет!

Атабаев вызвал к себе Хаджи и объвил:

— Вот председатель Конгурской сельской комиссии. Познакомь его со всеми материалами.

…Обманчивый день поздней осени стоял над Контуром. Знойное солнце сморило даже забытого с поклажей ишака в яблоневом саду. Но вдруг порывы ветра посыпали с деревьев яблоки, и скрученные желтые листья с шуршанием помчались по земле. Абдыразак сперва сидел, потом покойно улегся на подгнившей скамейке в саду.

Он знал, что ночью Атабаев звонил в сельсовет, сейчас он приедет. Там, на площади у конторы, уже собираются на сход аульчане. Пора кончать, пора подписывать акты — он целый месяц провел в ауле. И вот — земля отдана тем, кто на ней работает. А если ничего не решили с проклятым садом, то что ж, он часок-другой подремлет на скамейке, пусть пораскинет мозгами глава правительства.

Старый фруктовый сад — родовое поместье Оразмухаммед-ахуна, проклявшего своего сына… Тут между деревьями Абдыразак гонялся за мальчишками, радуясь, когда удастся ловко влепить кому-нибудь в щеку перезревший персик, тут навсегда поссорился с отцом.

В детстве не было у Абдыразака товарищей ни в школе, ни в ауле, а дружил он только с сыновьями садовника— вялым, медлительным Лоллуком и вертлявым, юрким, насмешливым Тарханом. Этим ребятам не пристало учиться в школе, они помогали в саду своему отцу.

Абдыразак околачивался около них с утра до вечера, бывало даже обедали вместе, расположившись в абрикосовых кустах с чашкой плова и поджаристым чуреком. Оразмухаммед-ахун, занятый толкованием корана, не слишком приглядывался к забавам сына, пока тот был маленьким. Иное дело — подросток. Когда ахун однажды увидел Абдыразака, играющего в альчики с сыном садовника, он подозвал его к себе и спросил:

— С кем играешь?

— С Тарханом, — простодушно ответил Абдыразак.

— Учишься воровать?

— Разве он ворует?

— Его отец тайком продает фрукты из сада. Тебя это не касается, и ты не должен об этом говорить.

— Почему? Обязательно спрошу у Лоллука.

— Это лишнее. Но ты не будешь подходить к этим детям, не будешь с ними разговаривать. И пусть они к тебе не подходят. Понятно?

— Нет. Непонятно. Значит, я не должен играть?

Оразмухаммед-ахун снисходительно посмотрел на сына.

— Нужно знать, с кем играешь, — сказал он. — Играй с сыном Байрам-хана, с сыном Баллы-бека, с сыном Мурад-бая.

— Я не люблю их. Я хочу играть со своими товарищами.

— Не будешь с ними играть.

— Буду.

— Только попробуй еще раз об этом заикнуться! — Ахун погрозил сыну кулаком.

Абдыразак снял тюбетейку, наклонил голову и сказал:

— Бей! Делай все, что хочешь. Но помни, что тогда больше не увидишь меня в этом доме.

Оразмухаммед-ахун не ожидал такого отпора. Кулак его опустился в карман халата, он возвел глаза к небу и простонал:

— О, аллах, ты вырастил врага в моей семье!..

С тех пор он не решался даже сделать замечания сыну. Надолго запомнился этот разговор и Абдыразаку. Люди, которых ахун обвинял в воровстве, все время были на глазах у мальчика. С утра до вечера они работали в саду, горький пот превращал в жесткую корку ситцевое тряпье их рубах, на штанах — заплаты в три слоя. Даже подгнившие яблоки они собирали на тачку и отвозили в загон коровам ахуна. А отец расхаживает по саду, заложив руки за спину, никогда не нагнется, чтобы поднять веточку с дорожки, и только поучает садовника. Сомнения в справедливости аллаха и в доброте отца стали мучить Абдыразака. Даже сад казался ему теперь другим. Наступила редкая в этих краях дождливая осень, и сад казался похожим на девушку в слезах, увезенную на чужбину. Так без помощи книг и старших друзей Абдыразак понял, что земля должна принадлежать тому, кто на ней работает.

Вот и покинул он отчий дом, стал жить, как подсказывала ему совесть, и с годами редко возвращался памятью к друзьям детства. А в Конгуре часто вспоминали Абдыразака. В головах многих сельчан не укладывалось, как это можно бросить отца, пренебречь знаменитой медресе и родительским наследством. Конечно, все это неспроста. А в ауле говорили:

— Абдыразак отошел от веры.

— Абдыразак стал русским.

— Чего же и ожидать от парня, бросившего такого отца?

— Говорят, он поносит исламскую религию.

— И ест свинину!

— Поговаривают, что он сказал, будто одного русского с серпом и молотом любит больше, чем сотню ахунов в чалмах.