Будто подслушав эти воспоминания Абдыразака, Атабаев спросил Мурада:

— Что бывает, когда осенью и зимой много влаги?

— Двойная весна? — неуверенно ответил Агалиев, не понимая, куда клонит Кайгысыз,

— Правильно. А что потом?

— Потом выйдешь в пустыню, а там в глазах рябит от буйных всходов чомучи. Золотая трава…

— А ты слышал, что варево из чомучи помогает от чахотки?

— Я знал приговоренных к смерти, которые поправились от чомучи, — сказал Абдыразак.

— Год нынче неплохой. Если не буду здесь до весны, попрошу вас обоих прислать мне мешок чомучи.

— У тебя чахотка? — удивился Абдыразак.

— Первый раз слышу!

— А зачем чомуча?

— Я не один на свете. Пусть в Ташкенте врачи разберутся, в чем сила чомучи. Возможно, ее следует культивировать.

— Вот это умно! — сказал Абдыразак, — это не песок из пустыни возить!

— Слава богу, хоть раз похвалил!

Атабаев собрал бумаги, позвал секретаря и попросил разослать их по адресам. Агалиев тяжело вздохнул. Теперь Кайгысыз свободен, можно приступить к неприятному объяснению. Он вытащил из кармана кипу писем, привезенных Давидом Захаровичем, и бросил их на стол. Его обвинили в карьеризме и взяточничестве, в грубом самоуправстве и даже в том, что он свою кибитку превратил в гнездо разврата. Атабаев бегло просмотрел, открыл свою папку. Копии этих анонимных писем, присланных из Асхабада в Совнарком, лежали на своем месте.

— Как к тебе это попало? — спросил он.

Агалиев сухо и точно, как у прокурора, рассказал всю историю с бегством Ходжакули.

Атабаев, ни разу не прервав, внимательно слушал его, поигрывая карандашом, и вдруг спросил:

— Я передал тебе привет от Николая Антоновича?

Мурад хмуро пробормотал:

— Нет, не передал. Разве может помнить о таких пустяках государственный деятель, который привык палкой наводить порядок.

— Тогда прости, пожалуйста… Николай Антонович просил передать привет.

— Спасибо, — тихо сказал Мурад.

— Он командует войсками Ферганского фронта, а Ферганская область сейчас на военном положении. Прекрасный человек, Николай Антонович!

Мурад, наконец, нашел повод уколоть Атабаева.

— Говорят: джигита — узнавай по другу. Николай Антонович мой старый друг.

— Выходит, ты неплохой джигит?

— Некоторым и молоко кажется черным.

— Ну что ж, следующий раз будем смотреть на молоко повнимательнее.

— Если чересчур внимательно, можно и в молоке увидеть кровь, — неуступчиво бормотал Агалиев.

— До сих пор я думал, что щенки, у которых на губах не обсохло молоко, не так злопамятны.

— Если ребенка погладить по голове, он может и забудет о затрещине, но взрослый человек…

— Придется снова ругать взрослого человека, раз он так болезненно переживает выговор.

— Это в вашем духе, товарищ Атабаев. Удивляюсь, что вы не последовали примеру хивинских палачей. Они избивали человека, да еще требовали «плату за топор».

Атабаев прекрасно понимал теперь, что жалобы на Агалиева были гнусной клеветой, но Ходжакули все-таки бежал и, значит, нечего ему извиняться за тот телефонный разговор и гладить по головке молодого ротозея. Абдыразак решил прекратить бесплодное препирательство и спросил:

— А я все-таки не могу разобраться в корнях басмачества. Некоторые считают, что это просто разбой, что тут нет политики.

— Эк, вызвездил! — возмутился Атабаев. — Басмачество — самое подлинное контрреволюционное движение, организованное баями и муллами под лозунгом национальной независимости и газавата. Иргаш, Мадамин и другие главари ферганских басмачей кричат, что они защищают права мусульман. На самом деле это вовсе не народное, да и не национальное движение, а неприкрытая классовая борьба.

— Как это у тебя гладко получается! — подзадорил его Абдыразак.

— Проще простого! Басмачи опасны, потому что движение возникает повсюду, не на одном месте. Опасны, потому что сознание отсталых народов шатко как ручные весы, опасно потому, что его подогревают наши зарубежные враги. Если мы не покончим с басмачеством, они будут сомневаться в наших силах. Крестьяне не очень-то верят в басмачей, но они еще зависят от баев… — Он задумался и добавил. — Есть пословица: «Кто скрывает грех, тот не исправится». Мы иногда еще допускаем ошибки, которые идут на пользу басмачам.

Вот это верно! — поддержал Абдыразак.

Атабаев сердито посмотрел на него.

— А не подскажешь ли пример?

— Разве их мало? Будет лучше, если сам назовешь.

— Ты же не даешь говорить.

— Руководителю неприлично быть таким мелочным, Кайгысыз!

— Когда мы осуществляем какое-нибудь мероприятие, например, реквизируем коней, скот, или облагаем трудовой повинностью, мы вовсе не всегда принимаем дифференцированные, то есть, в данном случае единственно верные решения. И это вызывает недовольство.

— Об этом-то я и говорю, — сказал Абдыразак.

— Если ты такой умник, почему же не поможешь?

— В этих вопросах берусь быть твоим учителем.

Мурад удивлялся смелости Абдыразака и терпению Атабаева. А тот, нисколько не обижаясь, продолжал:

— Иногда мы запросто можем хватить и через край…

— А в чем именно?

— Не открыв новую школу, закрываем старую. Или отбираем земли, данные в надел медресе. Или отстраняем от работы многих честных кази, судей…

— Добавь: под видом раскрепощения женщин открываем путь к разрушению семьи, к разврату.

— Это еще надо доказать… Но я имею в виду не темных людей в аулах — они и не могут сразу освоить новые идеи, — а именно нас, ташкентских и асхабадских руководителей, которые так торопятся слепо повторять все, что делается в других местах, скажем, в России…

— Ох, кажется, зря тебя поставили во главе правительства!

— Это почему?

— Сам признаешь свои ошибки.

— Кто скрывает свой грех, тот не исправится.

— Чем ошибаться, а потом сидеть, свесив клюв, лучше бы с самого начала пошевелить мозгами.

— Ну и упрямый же ты человек! — стукнул ладонью по столу Атабаез.

— Я тоже могу вспомнить пословицу: «Кто говорит правду — друзей не имеет». Ишь, как ты вытаращился на меня!

— Ты норовишь по-своему переиначить всё, о чем я толкую. Даже не толкую, а просто думаю вслух.

— Ладно, ладно, не буду мешать…

— А я не хочу оправдываться, но главный вред, думаю, причинили пантюркисты. Мы стараемся теперь забыть в народе их пачкотню, стараемся не задевать национальных чувств и даже пока не трогаем старые школы, — он отхлебнул холодного чая из пиалы. — Теперь, когда открылись пути из России, надо только скорее восстановить самую коренную связь людей с землей, чтобы земля прокормила людей, скорее устранить скупщиков, спекулянтов, посредников, дать земледельцам инвентарь, семена. А Красная Армия свое дело сделает…

В салон-вагоне появился секретарь и сообщил, что некий вооруженный парень по имени Чары Веллеков просит срочно его принять.

— Это комиссар из отряда Керим-хана, — пояснил Агалиев.

— Пусть войдет, — сказал Атабаев.

Он залюбовался стройным, высоким юношей в ладно сидевшей длинной кавалерийской шинели. Лицо у Веллекова было еще детское, а движения по-военному четкие. Чары остановился у двери, отдал честь и сказал:

— Прошу простить, я должен сделать донесение.

— Станьте вольно и говорите, — сказал Атабаез.

— Сегодня отряд Керим-хана быстро продзигался в пустыне. Возле плотины Люкгидже мы неожиданно столкнулись с басмачами Ходжакули-хана. Началась перестрелка. Они укрылись в лощине, мы засели в старом русле Джангутарана. Стрельба из-за укрытий затянулась. А когда стемнело, мы поняли, что Ходжакули-хан хочет уйти, и пошли в атаку. Нас встретили пулями, мы не отступили, и в конце концов басмачи бежали к низовьям Теджена. С обеих сторон есть убитые и раненые.

— Как вел себя Керим-хан и его нукеры?

— Отлично.

— Где берет Ходжакули оружие для своих нукеров?

— Говорят, что ему доставляют патроны из пустыни между Серахсом и Мервом. По частоте стрельбы видно, что о патронах они не беспокоятся. На каждую нашу пулю отвечают пятью.