— Воистину неисчерпаем оазис твоей мудрости, почтенный Нурулло! Как хорошо ты знаешь Сунну, – восхищенно запричитали присутствующие, а объект этой «тонкой» лести снисходительно усмехнулся и воодушевленно продолжил сокрушаться, обращаясь уже ко всем:

— К сожалению, молодежь перестала уважать древние обычаи. Скажите, почтенные, кто сейчас прилежно изучает Коран? Все только считают себя правоверными, а на деле... Й-й-эх, – коротко йэхнул Нурулло. – Нет больше почтения к сединам! Разве в наше время мы могли перечить старшим? А? Не помнят сегодня люди сотворенного добра... Нет, не помнят...

Он тяжко вздохнул и погрозил пухлым пальцем парню. Потом оглядел сидящих, как бы приглашая их вместе с ним полюбоваться на этого типичного представителя семейства неблагодарных.

— Что! Молчишь? Нечего сказать?

Не силен был в богословии йон, иначе напомнил бы почтенному Нурулло-офо, что процитированный им хадис был хадисом со слабым иснадом, а следовательно, не совсем достоверно было известно, действительно ли вложил господь сказанное в уста Пророка. Кроме того он возразил бы: негоже сравнивать себя, Нурулло-офо, с Великим и Всемогущим Аллахом.

Но бедный Хафиз промолчал. А Нурулло всё воспитывал:

— Вот ты, Хафиз... Разве ты не помнишь, с чьих рук вы с Абулькасимом, братом твоим, ели и пили, пока не подросли?

Он опять потряс перед ним ладошкой, сложенной лодочкой, видимо для того, чтобы молодой человек хорошенько рассмотрел то, из чего ел и пил все эти годы, однако, не дожидаясь ответа, сощурился и продолжил свою проповедь:

— Разве тебе не рассказывала твоя бедная хола, когда ее сестра, твоя мать, оставила вас одних на этом свете, а сама удалилась в рай вместе с твоим отцом, да покоится с миром прах этих добрых людей? У твоей тетки, у самой, было пять ртов... Так разве не поведала она тебе как валялась в пыли у моих ног, умоляя о помощи? Разве не сказала, как я приказал поднять ее, бедную женщину, как успокоил ее: «Да превратит меня Аллах в гадкую жабу, которая прозябает в грязном болоте?! Да лишит он меня всех волос на моей голове! Да пошлет мне господь самые суровые испытания, если я откажу тебе в помощи. Отныне, Дария-апа, ты ни в чем не будешь знать нужды, а дети твои будут всегда сыты и одеты!». Вот что сказал я тогда бедной женщине. Разве она не целовала мне руки, обещая, что никогда не забудет милости, которую я совершил по отношению к вам? Разве не воспитала она вас с братом в уважении к тем, кто пришел на помощь в трудную минуту? Разве не учила она вас делиться тем, что имеете с бедным Нуруллой, который помогает всем обездоленным, когда вырастете и станете мужчинами? Она поклялась мне, что день и ночь будет молить Всевышнего, чтобы он отблагодарил меня. Нехорошо... Ой, нехорошо...

Хафиз молчал, уставившись в землю. А Нурулло все продолжал держать свою нравоучительную речь:

— И в знак благодарности ты решил, как трусливый шакал, удрать от меня? Разве так поступают мужчины, йон? – вздохнул он и заключил: – Согласно нашим обычаям ты должен отработать свой долг.

Он сделал паузу. Между чахлых деревьев сада, который и садом-то можно было назвать с большой натяжкой, повисла тишина, изредка нарушаемая звуками втягиваемого чая – в жару чай сначала греет, зато потом охлаждает.

Не дождавшись ответа, Нурулло обратился к пленнику:

— Ходят слухи – Абулькасим в Москве?

— Не знаю! Он старший, передо мной не отчитывается, – огрызнулся Хафиз.

— Знаешь, – уверенно возразил Нурулло, – по глазам вижу – знаешь! От меня сбежал брат твой. Долг отдавать не хочет. И жена его, эта узбечка, Малика, за ним убежала.

— Не знаю я, клянусь, – взмолился в отчаянии юноша.

— Не надо клясться, йон. Не хочешь говорить – не надо.

Его голос немного подобрел. Он прищурился, глядя на Хафиза, и произнес с деланным безразличием:

— Ну да все равно... Есть хорошая мудрость: гардани хамро шамшер намебурад[47]. Отработаешь и за брата. Так ведь у нас принято? А, йон? Брат отвечает за брата. Тем более вы с ним близнецы. И кто из вас старший, тоже один аллах знает. А не ты ли старший и есть? Как же не помочь братишке...

Нурулло отвалился на подушки. Допив чай, он не перестал перебирать четки. Расшитая золотой нитью и жемчужными завитками темно-синяя тюбетейка сбилась на затылок, выдавая полное отсутствие волос. Кончик носа и лоб покрылись мелкими бисеринками пота – это чай, пройдя через тело Нурулло-бузурга, вышел на поверхность его кожи.

— Послушай, Хафиз-йон, всё не так плохо. Есть у меня для тебя одна работа. Я слыхал, что ты неплохой шамшербоз?[48]

— Да, любили с братом по праздникам, когда...

— Вот и хорошо, – перебил Нурулло и хихикнул: – Спортсмены значит!.. Есть у меня один хороший человек. Очень важный... и богатый. В Москве живет, спорт тоже любит. Любит устраивать соревнования. Вот и поработаешь у него. Хорошие деньги платит. Поработаешь полгода за себя и полгода за брата. Всего год получается. А если брат объявится, то в полгода уложитесь вместе... Хотя, извини, я не спросил – может быть, ты готов заплатить долг за него? А?

Парень промолчал, по-прежнему угрюмо уставившись себе под ноги. Нурулло скособочил голову и приставил раструбом ладонь к своему уху:

— Что-то я не слышу ответа. Неужели Всевышний лишил меня слуха. Так есть у тебя деньги или нет, йон?

— Нету у меня денег, – мрачно произнес Хафиз и, вскинув голову, с мольбой в голосе добавил: – Но я верну! Дай мне еще год, Нурулло-офо, и я верну. За себя и за брата верну.

— Вот видишь – нету у тебя денег... А я тебе предлагал у меня работать. Ты не захотел. И брат твой тоже не захотел. Гордые вы с братом... А согласись вы – были бы деньги.

Он вздохнул, сокрушаясь непутевости парня и всем своим видом показывая, как трудно ему за всем уследить, обо всех заботиться – вот и за этими легкомысленными мальчишками тоже... Ох-х-хо-хо, сколько же можно тащить людей в рай на аркане! Тащишь их, тащишь, а они упираются, дураки.

— Я тебе два раза поверил, йон. В третий раз не могу. Извини... Плохой пример для других будет.

Поднятием руки Нурулло призвал присутствующих присоединиться к его мнению. Те снова послушно потрясли бородами.

— Вот видишь – все так думают. Ничего, год быстро пролетит. Мы в армии и то дольше служили. Целых три года. А там похуже было, Хафиз-йон. Вы, молодые, не знаете...

Он отогнал тяжелые воспоминания и кряхтя поменял позу.

— О жене не беспокойся. Я позабочусь, присмотрю… Люди говорят, она беременна. С нами останется... будет в безопасности. Аллах милостив – отработаешь, вернешься, сыну почти год будет. Баходур будет, как отец! Ха-ха-ха... – рассмеялся он. – Знаешь, как у нас мудрые люди говорят? Бахар барф аб миже…[49] Время придет – и твой снег растает, Хафиз. Всё хорошо будет…

Окружающие поддержали. Им тоже показалась заслуживающей внимания история о человеке, уехавшем в чужие края бездетным, а возвратившимся настоящим отцом. Прямо, как в пользующихся популярностью у местного населения индийских кинофильмах.

В этот момент вдали над пригорком, хорошо видным из двора, возникло облачко пыли. Оно быстро росло, приближаясь.

Охрана забегала по двору, на ходу щелкая рациями, бубня позывные и отвечая сквозь «белый» шум невидимым сотоварищам. Один, главный, обежал дастархан, и шепнул на ухо Нурулло:

— Урус приехал, Нурулло-офо.

Нурулло кивнул и сделал едва различимый знак людям, охранявшим Хафиза, означавший: «отведите в сторонку пока».

Тем временем серебристый (любимая масть здешних дехкан) сухопутный крейсер производства знаменитого японского автоконцерна дельфином нырнул во впадинку между дувалами и скрылся из глаз, чтобы тотчас вынырнуть опять. Через минуту послушно распахнувшиеся ворота впустили его во двор.

К джипу уже бежали люди. Передняя дверь распахнулась, с места пассажира чуть ли ни на ходу выпрыгнул квадратный хлопец и рванул заднюю дверь на себя. Из затемненного прохладного чрева машины выбрался приезжий.