Максимов вздрогнул. А Федорыч, не дожидаясь ответа, продолжил:

      — Я бы мог дополнить старину Канта – к его «вещи в себе», я бы добавил «время в себе»...

      — Но позвольте, – вмешался в ход его рассуждений Максимов, – а как же все остальные шесть миллиардов людей? Насколько мне известно, у всех людей более-менее сходные представления о течении времени. И о его длительности...

      — Да, это так. Но, уважаемый Александр Филиппович... можно я вас по имени?

      — Валяйте...

      — Спасибо… Уважаемый Александр, дело в том, что понимать время одинаковым образом люди учат своих детей с рождения. И так повторяется на протяжении тысяч лет. А не учили бы, ощущение времени исчезло бы, я вас уверяю. Как, повторяю, у животных. Вспомните эффект «Маугли» – для детей, воспитанных животными, время, просто-напросто, не существует. Так  что время, друзья, еще более трансцендентно, чем идеальный мир...

      Федорыч подождал, с нескрываемым чувством жалости  глядя на людей, не способных понять такой простой вещи, как отличие умопостигаемого от чувственного. Потом, все же решив, что аудитория перед ним не совсем безнадежная, вкратце изложил уже известную концепцию параллельного сосуществования непересекающихся миров. Когда он дошел до деталей излюбленного им культа добровольного самоотречения, Максимов осторожно возразил:

      — Но ведь всё это уже бывало, и не раз...

      — Позвольте спросить, когда? – едко отреагировал Федорыч, – если вы имеете в виду соблюдение аскезы, то... понимаете, чтобы у вас не возникло заблуждения, сразу оговорюсь – мы отбросили из целей этого упражнения все метафизические составляющие. Ну, там… обретение сверхъестественных способностей и тому подобную чепуху. Я, видите ли, агностик и отрицаю постижение метафизических истин. И вам советую. Так что оставим лишь одну штуку из аскетизма – достижение духовного равновесия с окружающим миром путем самоограничения и воздержания. И уж что совсем нам перпендикулярно… так ведь, кажется, сейчас молодежь выражается? В наше время говорили – поперек... Так вот, нам перпендикулярны идеи самоистязания –брутальные обеты, умерщвление плоти, брахманизм, стоики, назореи, исламские дервиши, ну... и иже с ними. Хотя некоторые идеи мы позаимствовали у киников, и, в частности, у Диогена. Одним словом – мы любим спокойную жизнь без излишних стрессов.

      — Ну, тогда вам ближе эпикурейцы, – возразил Максимов. – Они, насколько мне известно, тоже проповедовали идею тихой и спокойной жизни в провинции, невмешательство в государственные дела и...

      — Вот! – нетерпеливо перебил распалившийся Федорыч, – тут-то и кроется главное отличие от моей концепции! Вы, молодой человек, забываете главную парадигму учения Эпикура – гедонизм! Наслаждение! При всех, без сомнения положительных, составляющих его учение строило спокойную, но сытую жизнь! А это и есть его заблуждение и противоречие!

      — Вот как?

      — А как же иначе! Как же, скажите, можно быть свободным от общества, если твои запросы высоки... Где взять средства для удовлетворения этих высоких запросов для всех!?

      — И где же?

 — А там же, в этом обществе, с неизбежным результатом – впасть в зависимость от него...

      — И что же делать?

      — А вот это хороший вопрос. Моя теория отвечает на него, и когда-нибудь я вам расскажу, каким образом. А сейчас, пора... – тут он задумался и неожиданно закончил спор: – Пора вернуться к цели вашего визита. Так вы говорите, что вас привел сюда Харон?

      — Да, – кивнули прибывшие, которые ничего подобного ни Федорычу, да и никому другому из присутствующих, насколько помниться, не сообщали.

      — Славный мальчуган, правда?

      — Занятный, – многозначительно переглянулись гости.

      — Да... хм... и как вам у нас, нравится?

      — Своеобразное место...

      — Я забыл вам сказать, господа, не думайте, что мы бомжи... Хотя лично я ничего предосудительного в данной категории людей не нахожу. Граждане забывают о многих социально полезных функциях, которые общество воленс, как говорится, ноленс, возложило на этих своих неприкаянных сынов. Они, к примеру... только не смейтесь, ради бога, – санитары помоек. Или взять... – он вдруг прервал свою речь и махнул рукой, – собственно не в этом дело... Но, чтоб вы знали: у всех наших есть ОМЖ. Да вот Павел Валерьевич не даст соврать... Не дадите, Павел Валерьевич? Проверяли, ведь, наверняка?

      — Было дело, Роман Теодорович, – поспешил подтвердить Игнаточкин.

      — Федорыч, – мягко поправил Федорыч. – А сюда мы приходим просто так: поговорить, пообщаться. Своего рода клуб. Клуб по интересам. Знаете ли, вдали от мирской суеты...

      — Понятно, – согласились гости.

      Федорыч помолчал и после паузы, потраченной гостями на то, чтобы еще раз оглядеть этот унылый приют, перешел к существу дела:

      — Итак, вас наверное интересует тот, убитый?

      — Да... Не могли бы вы, Ром... – Максимов осекся. – Извините, Федорыч… Без протокола, сами понимаете, припомнить что-то, что помогло бы пролить свет на это дело.

      — Мы неофициально, Федорыч, – уверил старший лейтенант. – Извините, мне тогда показалось, что вы что-то знаете...

      — Что ж, не для протокола, скажу... Действительно признал я в том убитом одного знакомого. Но дело не во мне. Спросите Таджик-аку. Возможно, он сможет рассказать кое-что интересное.

      Он повернулся к спящему и легонько тронул его за плечо:

      — Таджик-ака, а, Таджик-ака...

      Спящий, не открывая глаз, вдруг начал раскачиваться взад-впе-ред.

      — Таджик-ака, проснись! Эти люди интересуются той историей, про двух братьев-близнецов.

      Один глаз у старика приоткрылся, но незначительно, тогда как веки другого оставались полностью сомкнутыми.

      — Деньги нада, тыща рублей нада, – вдруг произнес он, едва раскрывая рот, и снова закрыл глаз.

      — Таджик-ака, нехорошо, – попытался пристыдить старика Федорыч. – Люди хотят только несколько вопросов задать. А ты заладил – тысяча рублей.

      — Недорого прошу – тыща рублей нада, – упрямо повторил старик, не открывая на этот раз даже свой дежурный глаз.

      — Ладно, по рукам, Таджик-ака. – В голосе Максимова проскочили нотки нетерпения.

      Он достал бумажник, вынул из него бирюзовую купюру и положил на полированную крышу телевизора, прихлопнув ее пустой банкой из-под сайры в собственном соку.

      — Рассказывайте, и она ваша, – пообещал он.

      Один глаз Таджик-аки тут же приоткрылся, и, видимо, удовлетворенный увиденным, он издал звуки с явно торжествующей интонацией на непонятном восточном языке.

      Мерно раскачиваясь в такт словам, старик заговорил.

      Вскоре Максимов с Игнаточкиным так увлеклись его рассказом, что перестали замечать происходящее вокруг.

      Не заметили они, как странные обитатели подземелья один за другим бесшумно исчезли; не заметили и то, как Федорыч, сказав напоследок: «Ну, мне, пожалуй, пора», тоже растворился в чернильной темноте коридора; не заметил Максимов и как отпал сам собой беспокоивший его вопрос – откуда этот странный Федорыч знает его имя-отчество.

      Еле расслышали, как где-то вдалеке часы (откуда здесь взяться часам, да еще с боем?) пробили полночь.

      Время в этом подземелье, бежало удивительно быстро.

      А старик все говорил и говорил...

Самое лучшее время года в этих краях – весна.

Равнина подбиралась к самым горам, пылая тысячами диких маков. Воздух, напоенный свежестью трав, врывался в легкие, пьянил и будоражил. Вдалеке, подернутая голубой дымкой гряда, отделенная от поверхности земли колеблющимся озерцом миража, казалась отсюда уходящим за горизонт караваном кораблей.