В последнее время я увлекся чтением Цицерона. В своих диалогах «О дружбе» этот честнейший муж излагает мысли, кои я без малейших колебаний могу признать и своими. Особенно мне близко его рассуждение о том, что дружба даже ценнее, чем узы родства, ибо родственники могут разойтись, но при этом их кровные связи, данные самой природой, остаются, чего лишены друзья, — расставшись, они не имеют такой привилегии, как первые, ибо, если чувство благожелательности пропало, то дружба уничтожается. Друзья должны помнить о таковой опасности и беречь то, что дано им свыше, — истинную дружбу.
К чему я это пишу? Дело в том, что понятие дружбы, как и многих других человеческих добродетелей, здесь в столице извратилось. Этот дар бессмертных богов давно уже понимается скорее как обязательство помогать в делах бесчестных и быть готовым к пособничеству в противозаконии нежели как возможность «иметь рядом человека, с которым ты решаешься говорить, как с самим собой». Последняя мысль тоже принадлежит Цицерону, но я полностью ее разделяю и счастлив, что у меня появился такой друг как ты.
Воплощая (вместе с тобой) замысел во благо Рима, я многое понял, и более уже не тот, кем был доселе. Мои глаза открылись на многое, что ранее проносилось мимо незамеченным. Я узрел своим «душевным оком» пороки, подтачивающие общество подобно тому, как червь точит созданный природой совершенный плод; как нынче (до того вполне добропорядочные) матроны, погрязшие в прелюбодеянии, предпочитают объявлять себя продажными девками, дабы избежать справедливого наказания, и тем опускаются еще глубже в пучину разврата, а мужья вместо того, чтобы строго наказать развратниц, наряжают их в шелка и украшают драгоценностями; вольноотпущенники, еще вчера сами бывшие рабами, сегодня купаются в роскоши и сорят деньгами.
А власть?! Тысячу раз прав ты! Всё решал один человек и всё зависело от его настроения и состояния души. Но и он, как оказалось, был недалекого ума, поскольку не понял вовремя простой истины: шестнадцать лет — срок немалый, и за такое время даже самая горячая любовь зачастую превращается в ненависть, которой неведома жалость и которая порой сметает со своего пути бывших кумиров.
Еще одним свидетельством тому послужило то, что поздно вечером, накануне событий, меня посетил Луций. Он долго вздыхал, говорил обиняками о жестокости императора, о его непредсказуемости и даже о страхе за свою жизнь. Когда же я поинтересовался, причем здесь я, он недвусмысленно дал понять, что давно догадывался о заговоре, упомянув при этом твое имя. Я немедленно и с возмущением отверг эти обвинения, но он успокоил меня, сказав, что не будет давать ход этому делу и препятствовать свершению правосудия небес. Он так и выразился — «правосудие небес».
Как бы то ни было, правосудие свершилось, и я счастлив, если найдется хотя бы кто-то, кто оценит наш вклад в дело установления справедливости, коей осталось столь мало в нашем мире.
Согласись — человек, который, как Калигула, повелел именовать себя «Государем и Богом», который, как Сулла и Юлий (но им-то полагалось по праву — они были диктаторами), окружил себя двадцатью четырьмя ликторами, разгоняющими горожан, всякий раз, взбреди ему в голову прогуляться по столице, и который (как это сделал лишь однажды Божественный Август Октавиан) не сомневаясь бы ввел в Рим легионы, если того потребуют его личные интересы — далек от идеалов нашей демократии.
Но как бы то ни было, большинство горожан с удивительным безразличием приняло весть о смерти Домициана. Сенат своим первым же решением предал проклятию его имя. Вот тебе и еще одно доказательство незавидной участи диктаторов! — все, кто еще вчера возводил его на священный Олимп, сегодня публично спешат засвидетельствовать свою крайнюю неприязнь к поверженному «льву», да еще норовя пнуть его. Так происходило не раз в нашей печальной истории, так происходит и поныне, и, увы, наверно будет происходить всегда.
Я уже писал тебе, что вновь провозглашенный император призвал меня к себе, и появилась надежда, что он порадует нас больше, чем его предшественник, если будет на то воля богов, покровительствующих нашему городу. Во всяком случае, он несомненно не забыл о своей роли в этом деле и обещал, что ни один волос не упадет с головы тех, кто избавил государство от тирана.
Итак, по всему выходит — можно не опасаться. Но мой (хоть и недолгий) жизненный опыт подсказывает: не следует слишком полагаться на обещания власть предержащих. Вот почему я полностью одобряю твое решение удалиться на свою виллу, дабы переждать возможную грозу. Это особенно мудро ввиду того, что легионы волнуются, — тебе известно, как подкармливал солдат бывший император. Они жаждут крови заговорщиков. Но, я думаю, это временно.
Сожалею, что не могу составить тебе компанию (чего бы сделал без колебаний, появись у меня хоть малейшая возможность).
Сентябрь выдался жарким. Нынешнее лето никак не хочет отступить и отдать свои права осени, и здесь, в городе, душно и суетно. Завидую тебе и твоей возможности вдыхать свежий воздух сосновой рощи, которая так кстати украшает твое имение, и наслаждаться дыханием Зефира.
Спешу сообщить, что, как и обещал, дал девушке свободу и одарил ее деньгами, тогда как его (ты знаешь о ком речь) я освободил еще раньше. Он честно заслужил свой рудис. Я больше не встречался с этим человеком, да и не мог, поскольку он не подозревал о моей роли. О его дальнейшей судьбе могу лишь догадываться. Некоторые говорят, он погиб в свалке, начавшейся во дворце. Но один из моих рабов утверждает, что его зять видел у Сервиевой стены похожего на него человека, которого сопровождала девушка. Но, повторяю, я не уверен правда ли это.
Если он, волею рока, все же остался жив, могу предположить, что в скором времени их ждет долгое путешествие. Каким бы это ни показалось странным, но он недурно образован, давно проявлял интерес к философии и даже обмолвился несколько раз в разговорах со своими товарищами, что если бы не его положение гладиатора (кем он стал не по своей воле) он бы занялся науками. Естественно предположить, что молодой человек решил перебраться в Грецию или за море, в Александрию. Там отношение к знаниям, грамматикам и философам не в пример нашей столице. Здесь этих бедных (во всех смыслах) людей по меньшей мере презирают и вообще считают ненормальными. К тому же, где им работать? Убогость столичной библиотеки удручает, а с тех пор как последний император стал главным авгуром, жрецы, ранее поддерживающие науки, развратились окончательно и лишь соревнуются с мздоимцами-сенаторами и магистратом в том, кто отхватит себе кусок пожирнее.
Увы, в последние годы здесь, в столице, уважают лишь физическую силу и богатство, к чему все, не скрывая, стремятся. Куда подевалось уважение к людям образованным? Ведь только они способны привести империю к процветанию. Где они? Изгнаны. O tempora! O mores![44]. Посмотри, на кого стали похожи сегодня сенаторы! Эти тупоголовые выскочки в большинстве своем даже не умеют читать по-гречески. Их идеалы — роскошь, чревоугодие, разврат!
Но самое печальное, что их дети наследуют эти пороки. Остается только уповать на небеса, что это не приведет когда-нибудь к скорому краху Империи.
Возвращаясь к нашему знакомому: могу лишь пожелать ему и его возлюбленной осуществить всё, что они задумали, и надеюсь, боги помогут им в их начинаниях.
Единственное о чём остается сожалеть — это о том, что не смогу возвратить тебе меч, который, как ты веришь (и ты сам сознавался в этом), обладает чудесными свойствами. Возможно, он забрал его с собой.
Буду сообщать тебе о событиях в столице через твоего верного Варрона. В наше время очень важно иметь надежных людей, на которых можно положиться.
Преданный тебе, Агриппа.
P.S. В постскриптуме хочу признаться, что завидую жизни странствующих философов. Суди сам — почему… И не удивляйся, если однажды услышишь, что твой друг сменил тогу римлянина на хитон неприкаянного странника».
